— Исчезни ты поскорей, дурья голова! Делов-то… — говорит Быков.
Через минуту Сережа уже в штабе.
— Товарищ капитан, никаких заданий не будет?
— Никаких, — сухо отрезает Песочинский, не поднимая глаз от бумаги.
Но теперь Сережа уже научен: лишних вопросов не задавать. Тихонько выходит он из штаба. Оглядывается, нет ли комвзвода. Этот что-нибудь да найдет. И — шасть на улицу, мимо ворот, за пределы части. Теперь он свободен до позднего вечера. Убыстрил шаг. Побежал узкой протоптанной дорожкой через озеро по льду. Вот и шоссе. Налево — шлагбаум и КП. Зачем ему КП? Ему совсем в другую сторону — до кольца пешком. А дальше — трамвай, — ехать-то всего несколько остановок.
VII
Где-то в городе шел обстрел. Мальчик напряженно прислушался, стараясь определить примерный район падения снарядов. Били по Петроградской, но отдельные снаряды падали ближе, где-то у Ланской. В ту сторону и ехать.
…Ухнуло совсем где-то близко — наверное, у клуба Орлова. Даже треск слышен. Наконец подошел трамвай. Сережа вскочил на площадку. Пассажиров было мало: военный, старший лейтенант, и три женщины, закутанные в платки так, что лиц почти не видать. Кондукторша тоже была закутана. Рядом с ней лежала старая авоська с кастрюлями — одна в другую. Она дернула за веревочку, раздался негромкий звон. И трамвай медленно пополз по окраине Выборгской стороны. Слева, за Лихачевкой, чернел целый лес печных труб. Раньше здесь стоял стандартный поселок. В тридцать пятом году построили. Быстро. За один год. Дома из деревянных щитов. Доски, а внутри опилки. А крыши — толевые. Все их снесли на дрова. Людей там уже не было. Кто эвакуировался, кто помер.
Съехав с Поклонной, трамвай стал. Кондукторша с сумкой медленно поднялась и пошла к вожатой. Переговорили. Вернулась. Села.
— Что не едем, хозяйка? — спросила женщина с бидоном.
— Обстрел. Слышите?.. Метроном ходит быстро. Да и так слышно — рвутся, — отвечала кондукторша.
— Довезла б хоть до рынка…
— Куда?.. Он по «Светлане» и бьет…
Охая, женщины вылезли из вагона. Сережа тоже вышел на улицу. Декабрьское солнце стояло низко. Снег поскрипывал. Деревья были белые от мороза. Идти пешком — далековато. И рано еще. В госпитале по утрам всегда обход раненых. Зайти к Вовке? Здесь рядом… Надо зайти.
Сережа подошел к деревянному двухэтажному, обшитому тесом дому. Ступени крыльца были во льду, как почти во всех домах: воду носили из колонки, расплескивали. Он отворил наружную дверь, вошел в перешитый тесом дом. Ступени крыльца были во льду, как раньше. И здесь лед на полу. Еще дверь, обитая войлоком. Все открыто. Теперь все так живут, никто ничего не запирает.
Отворив третью дверь, Сережа остановился на пороге комнаты и не вдруг заметил в глубине, у времянки, самого Вовку, невысокого рыжеватого парня. Он сидел на корточках у печурки. Не спеша оглянулся — кто там, мол. Медленно привстал.
— Вовка, здорово!
— Сергей? Заходи… — почти без удивления сказал Вовка. — Что, в армии?
— Ага…
— Хорошо тебе… Постой, а ты же младше нашего Вани.
— Младше.
— Повезло тебе. Меня вот на завод не берут: четырнадцати нет. Но с нового года, мамка сказала, точно возьмут.
Вначале Сереже показалось, что Вовка почти нисколько не изменился. Но, вглядевшись попристальней, заметил, что лицо его как бы обтянуто кожей, а местами кожа отвисла. Лицо у него было широкой кости и осталось такое же. В комнатке был тот же порядок, что и до войны. Только времянка появилась, и труба от нее в окно выведена. На стене в рамках фотография Вовкиных отца и матери. Молодых. Отец был на фронте.
— Шкаф сжег? — спросил Сережа.
— Еще в первую зиму.
— А от Вани есть письма?
— Было два. Ивану повезло. На Ладогу попал. Охрану несет… Приезжал раз. Банку тушенки привез.
— А Мария Егоровна здорова? — спросил Сережа.
— Мамка на заводе. Поздно приходит. А когда и там остается. Танки ремонтируют, их прямо с передовой гонят. Как пригонят колонну — там и ночуют. Две рабочие карточки зря не дадут…
— И хлебных две?
— Кроме хлебных. Остальное — крупа, сахар, масло — законно. И с хлебом лучше стало. Она четыреста получает, и я — двести. Жить можно. Иван рассказывал, в Кобоне продуктов скопилось, все склады забиты. И надписи: «Только для Ленинграда». Но, говорит, охрана здоровая, и приказ стрелять без предупреждения, если кто близко подойдет.
— Без предупреждения не положено, — сказал Сережа. — А я мимо ехал, трамвай стал. Обстрел.
— У нас — что!.. У нас, можно сказать, спокойно. Вот мамин завод обстреливают почти что каждый день. Но наши им тоже дают. Как ихняя батарея начнет — так сразу наши отвечают.
— Ну правильно. Это называется контрбатарейная борьба. Но важно засечь батарею, которая ведет огонь. Володя, а не знаешь, что с Витькой? Эвакуировался?
— Уехал. Ну его к свиньям. И говорить о нем не хочу. Из-за него умер Толя… Он же ходить не мог уже. Витька по его карточке хлеб получал. И половину съедал дорогой. Уж довесок обязательно съест, а довесок бывает порядочный… Мы раз встретились в магазине, в нашем «Башкирове». Стоит, жует… Сперва свой довесок, потом, смотрю, Толькин. А всего-то давали — раз укусить… Я ему: «Что ж ты, Витя, братнину пайку?» — «У нас, отвечает, уговорено. Один день оба довеска — мне, другой день — ему». Зашел я к Тольке, спрашиваю, верно ли, был ли такой уговор. «Уговор-то был, отвечает, только Витя мне еще ни разу своего довеска не дал. Нет, говорит, довеска. Без довеска, точно отвесили». Ну пусть один раз, ладно. Но не каждый же раз!
— Да, ясно, что он объедал Тольку. Он
