время летит. Вот вырастете — вспоминать будете. Если все мы живы останемся… Ну, да теперь останемся. Садитесь за стол, — пригласила Елена Васильевна.
— Спасибо, я завтракал, — ответил Сережа.
— Садитесь! Садитесь, господи, какие глупости… — вновь тем же низким голосом вскричала Елена Васильевна.
Она вынула из кошелки хлеб — треть буханки, — полученный по трем карточкам. И налила всем по кружке желтоватого кипятку. Потом разрезала хлеб пополам, одну часть отложила, обернув ее салфеткой, другую разделила на четыре куска, взяла себе самый меньший.
— Нет, нет, я сыт. Я правда завтракал! — твердо произнес Сережа, отодвигая хлеб. Он дал себе слово, что не притронется ни к хлебу, ни к маленькому кусочку сахара, который тоже положили ему рядом с кружкой.
И не притронулся. С собой же у него не было ничего, кроме коробки «Казбека».
VIII
— Сережа! — услышал он чей-то голос.
Мальчик обернулся на зов.
По двору госпиталя шла группа военных. Когда они были совсем близко, Сережа различил среди идущих Анну Ивановну. Она улыбалась и звала его. Но мальчик, крикнув: «Здравствуйте!», побежал от нее к главному корпусу. И вот уже он на третьем этаже. Дальше нужен халат. Он заглянул в коридор — знакомая картина: раненые на костылях, в синих застиранных халатах группами курят, прохаживаются; кого-то несут на носилках, медсестры в белых косынках с красными крестами; вот появилось знакомое лицо с мягкой простодушной улыбкой.
— Сереженька, мама тебя видела уже? Нет? Я сейчас позову, она в операционной. Закончили уже… Просто сидят.
— Спасибо. Я подожду.
— Вот халат, иди в ординаторскую, — и сестра подала халат.
Сережа надел его и прошел на отделение. Мама вошла, как всегда, быстро и, увидев Сережу, удивилась и обняла его.
— Ты здесь?! Какое счастье… А Антонина мне не сказала о тебе. Противная, говорит: «Срочно пройдите в ординаторскую, вас вызывают». Ты похудел, но вытянулся даже за этот месяц… Слава богу! Я так боялась, что ты после той страшной зимы не будешь расти, останешься маленького роста. Как ночь на седьмое? У вас были раненые… Я, как услышала, думаю: «Это конец». Но мне сообщили, что ты жив-здоров.
Мама говорит взволнованно-быстро, заглядывая в лицо мальчику. На груди ее маска из марли, какую надевают хирурги во время операций.
— Мама, а может, тебе нельзя сейчас? — спросил Сережа. — Я не спешу, меня до вечера отпустили.
— Нет… Кончили уже. Была ампутация очень сложная.
— Как? Отрезали? Ногу?
— Да. До границы верхней трети бедра. Гангренозное воспаление.
— И ты… это… оперировала?
— А кто же? — как-то отвлеченно сказала она, глядя в одну точку. — Может, и вторую не удастся спасти.
Мама достала из кармана халата портсигар, открыла его. Там лежали самодельные сигареты. И тут Сережа вспомнил про «Казбек» и молча, немного стесняясь, положил огромную пачку на стол.
— Мамочка, у тебя скоро день рождения… Я… Ты не сердись. Это совсем недорого… Пустяки.
Мама взяла блок с удивлением и радостью. Она даже немного растерялась. Вдруг плечи ее вздрогнули.
— Сереженька, пожалуйста, не будь таким хорошим, а то я заплачу. Я так боюсь за тебя…
И она заплакала. И Сережа едва сдерживал слезы.
— Мама, ну что, правда, ерунда… Это же не сорок второй год. У меня каждый день хлеб остается… — отвернувшись, говорил он.
Снова всхлипнув, мама прижала его к себе. Сцены такие были и приятны, и нелегки Сереже. Он расстраивался, и то, что он не мог сдержать нахлынувших чувств, раздражало, сердило его. То было детство, от которого он стремился скорей уйти, стать мужчиной, бойцом, грубым, как Быков, циничным, как Генка, и властным, как сам полковник. Не получалось…
— Ты не обедал? Нет, конечно… Я сейчас организую, — сказала мама, немного успокоившись.
— Сюда? Вдруг кто зайдет.
— Ну и что? Все равно бы я попросила сюда принести, сегодня с утра операции.
Сережа не стал отказываться. Он знал, что теперь мама получает спецпаек, который давали только хирургам. А затем та же сестричка Антонина с таинственным видом принесла почти полный котелок супа — явно больше, чем одна порция, но со вторым, как обычно, получилась торговля: «Нет, ты ешь, я уже сыта». — «Но, мама, у меня же в части целый обед будет ждать, пропадет…» Все эти слова и привычки только сердили Сережу, ибо он считал их своей слабостью.
— Но я очень довольна, что о тебе там заботятся, — сказала мама, выслушав Сережин рассказ о его учебе на шофера.
— Мама, когда я получу права… надо будет как-то поблагодарить Генку Колотушкина.
— Да уж как-нибудь поблагодарю, — улыбаясь, сказала мама.
— Как? Он вообще-то намекал… Если б спирту немного…
Мама рассмеялась.
— Сережка-то убежал от меня… А я знаю, почему ты убежал, Сереженька, ты боялся, что я при всех стану тебя целовать. Ну, неужели я такая дура? — говорила Анна Ивановна, войдя в ординаторскую.
Сережа улыбался — что ж, правда, именно поэтому он и удрал.
— Ну так что? Сыт теперь?
— Сыт… Еще и остается.
— «Остается»! Ты ешь. У тебя сейчас самый рост. А то останешься маленьким.
— Ну, неправда, Анюта, он совсем не маленький, — с легкой обидой сказала мама.
— Как это не маленький? Конечно, маленький… Слава богу, что жив остался. А мы все? Это же вспомнить — жутко становится… Серега, ты помнишь, как в прошлый Новый год я шоколад твой чуть не украла?
