Я продолжала думать о Кристофере Милке и о том, как он извинился передо мной за то, что случилось восемнадцать лет назад. Жаль, что у меня тогда не хватило мужества продолжить этот разговор.
– А как на это смотрят твои родители? – спросила Блоссом. – Волнуются, должно быть, ужасно.
Я улыбнулась и кивнула с максимальной убедительностью. На самом деле я уже две недели с родителями не виделась и даже по телефону с ними не разговаривала после того, как они заявили, будто Эмили Джексон была всего лишь моим воображаемым дружком. При мысли о родителях я сразу почувствовала себя виноватой, однако мне невыносимо было даже думать о том, чтобы снова туда поехать и, может быть, даже встретиться с человеком, утверждающим, что он мой брат. Возможно, казалось мне, что если уж я расскажу родителям о своей помолвке, то наш грядущий брак с Домиником сразу станет реальностью; может быть, именно поэтому я и старалась как можно дольше держать их в неведении относительно моей свадьбы, хоть и понимала, что эта ситуация может оказаться весьма болезненной.
– Я так мечтаю с ними познакомиться, – сказала Блоссом. – Они, должно быть, очень тобой гордятся.
Я снова ей улыбнулась. Улыбнись. Повернись. Выпрямись. Постарайся выглядеть очаровательной. Интересно, а Милки похоронят или кремируют? Что предпочтет его семья? Кремацию, скорее всего. Похороны – это очень дорого. Я вспомнила лицо племянника Милки на газетной фотографии и вдруг подумала: а что, если я просто вообразила, что он так уж похож на того светловолосого парнишку, которого я видела в школе? И вдруг до меня дошло нечто столь очевидное, столь глупо мною пропущенное, что я так глубоко вздохнула, почти охнула, что Блоссом даже испугалась. Она выкладывала у меня на талии шелковые складки, накалывая их булавками, и решила, что уколола меня.
– У вас есть «Икземинер» за эту неделю? – спросила я.
– Возле телевизора. На той этажерке, где все газеты лежат.
Не обращая внимания на протесты Блоссом, я бегом бросилась в гостиную, волоча за собой длиннющий шлейф из шелка-сырца. Отыскав нужный номер, я раскрыла газету на той полосе, где публикуются списки умерших и некрологи. Была там и фотография Кристофера Милка в гробу, обшитом черной тканью. Сердце мое мучительно забилось. В ноздрях стоял отвратительный запах гари. Из швейной комнаты до меня донесся голос Блоссом: «Эй! Ты куда это пошла? Ты разве не знаешь, что нехорошо, если жених до свадьбы подвенечное платье своей невесты увидит?»
Я сунула газету обратно на этажерку и ответила, что мне просто захотелось проверить, есть ли там сообщение о нашей предстоящей свадьбе. Потом, уже со спокойным выражением лица, я вернулась в швейную комнату, где Эмили с жадным нетерпением изучала мотки кружев, ленты, пуговицы, всевозможные блестки и вуали. Глядя на нее, я вдруг почувствовала болезненный укол в сердце – моя маленькая дочь, такая простодушная и искренняя, уже стремилась как можно лучше соответствовать возложенным на нее ожиданиям, проявляя какой-то удивительный конформизм.
– Посмотрите на меня! Я тоже невеста! – крикнула она, набросив на голову кусок вуали.
Блоссом снисходительно улыбнулась и сказала:
– Погоди еще десяток годков, и тогда – вот увидишь! – непременно своего красавца принца найдешь.
Эмили покружилась перед большим, в полный рост, зеркалом и заявила:
– А мне никакой красавец принц и не нужен. Я собираюсь выйти замуж за нашего Дома!
– Пожалуй, у твоей мамы на сей счет возражения возникнут. – Блоссом снова снисходительно улыбнулась и прибавила: – Хотя ты, конечно, права: мой сын – отличная добыча для любой девушки.
Меня, впрочем, этот их разговор не слишком занимал. Я уже узнала все, что хотела, а потому вновь безропотно заняла свое место рядом с Блоссом. Лишь сердце у меня по-прежнему билось как бешеное, и в голове без конца крутилась мысль о том, где и в какой день состоятся похороны Кристофера Милка: Пог-Хилл, крематорий, 15 августа, 11 утра. А моя будущая свекровь продолжала увлеченно заворачивать меня в шелк и газ, закалывая сборки и складки. А моя дочь, закутавшись в прозрачную вуаль, подпрыгивала и кружилась, как мотылек над огнем.
Глава третья
12 августа 1989 года
С визитом к родителям я, конечно же, здорово запоздала, все время его откладывая – то из-за своего непонятного гриппа, то из-за подготовки к свадьбе, но в основном все-таки из-за Конрада.
Воображаемый дружок моей дочери вел себя тихо с самого конца триместра. Время от времени я, правда, слышала, как она разговаривает «с ним» у себя в комнате, но больше никаких записей в дневнике не появлялось, да и упоминаний о мистере Смолфейсе больше не было. Теперь Эмили часто играла со своими школьными подружками, гоняла на велосипеде по нашей улице или слушала радио (она недавно открыла для себя группу «New Kids on the Block» и буквально влюбилась в них так, что нас иногда это даже пугало). Она также с удовольствием помогала Доминику, который обожал готовить и был намерен за время каникул научить Эмили готовить некоторые кушанья, которые больше всего нравились в детстве ему самому. И поэтому они готовили полори[66] из взбитого теста с дробленым горохом и перцами; и кокосовое печенье; и тринидадский плов; и нут с соусом карри; и лепешки. В то жаркое, сухое, бесконечное лето наш дом был наполнен звоном кухонной посуды и запахами различных кушаний, которые готовил Доминик под аккомпанемент включенного Эмили радио, из которого без конца неслись хиты «New Kids». Впоследствии я уже ни одно из этих кушаний не могла есть спокойно: мне сразу мерещились вопли «New Kids on the Block» и запахи скошенной травы, тамаринда и запеченных в духовке перцев; последний почему-то казался мне похожим на запах жженой фольги.
Все эти запахи царили и в доме Блоссом: это были здоровые, приветливые запахи домашнего очага, на свет которого то и дело слетаются его бывшие питомцы. По-моему, именно эти запахи и внушили мне мысль непременно заглянуть на Джексон-стрит после примерки, а потом пешком прогуляться до дому; пусть Доминик и Эмили сами везут все эти коробки. Доминик мое намерение одобрил и сказал, что это даже хорошо, потому что тогда у них с Эмили будет больше времени, чтобы приготовить обед. Услышав слово «обед», я притворно застонала и воскликнула: «Ох, нет! Я даже слышать о еде не могу!», заставив Эмили расхохотаться, Блоссом улыбнуться, а Сесил сказал: «Ты уж привыкай, дорогая, ты теперь тоже Бакфаст», и на какое-то мгновение мне показалось, что мы и впрямь стали настоящей семьей и у нас есть и своя история, и свое будущее, и сколько угодно общих шуток, глупых, но всеми любимых.
Словно по контрасту запах в доме моих родителей всегда казался мне похожим на
