например, помыть посуду после ужина показалась бы мне совершенной нелепицей – и вот я, как кухарка, бегу чуть не с коромыслом по грязной мостовой и не вижу в этом ничего противоестественного. Очереди, к счастью, не было, так что, набрав воды, я быстро вернулась и хотя бы напоила больную.
Отобрав Стейси у Мамариной, которая посмотрела на меня волком, но не сказала ни слова, я отвела ее на кухню и накормила бисквитами с молоком и яблоком. Несколько бисквитов я отнесла и Клавдии, но та категорически отказалась есть. Я рассказала ей о моей неудачной попытке вызвать доктора Риттера, о визите к Шленскому, о том, что мне страшно не хочется ее оставлять, но отпускать полубезумную Мамарину с девочкой мне не нравится еще больше… В какую-то минуту я даже думала, не открыться ли ей – мелькнула у меня мысль, не была ли она приставлена к Рундальцову так же, как я к Стейси, но все-таки многолетняя привычка к скрытности меня остановила. Конечно, я совершенно не боялась от нее заразиться: человеческие хвори к нам не пристают. Рассказывая ей о своем сегодняшнем дне и объясняя, почему я оставляю ее в беспомощном состоянии, я присела на краешек кровати. На какой-то моей фразе она взяла меня за руку своей горячей обезьяньей лапкой и поднесла ее к своим запекшимся губам. В этот момент Мамарина позвала меня. Поцеловав Клавдию в пышущий жаром лоб, я спустилась в прихожую.
Оказывается, пока я была наверху, Мамарина со своей новой предприимчивостью успела сбегать за извозчиком, что было по нынешним временам не так-то просто: теперь они водились только в основных точках притяжения вроде вокзала и на главных улицах. Не знаю уж, сколько она ему пообещала, но я застала его уже с самодовольным видом волокущего последний чемодан (вещи Клавдии были аккуратно отставлены в сторону). Дверь мы оставили незапертой – в надежде, что доктор или отец Максим успеют раньше возможных грабителей. Я уезжала отсюда с тяжелым сердцем, успев привязаться и к самому дому, и к его обитателям; Мамарина, поглощенная своей мономанией и вся устремленная вперед, кажется, вовсе не обращала внимания на эти лирические пустяки, а Стейси если что-то и чувствовала, то виду не подавала.
До вокзала мы добрались необыкновенно быстро: улицы были пусты и темны (уже смеркалось), только несколько раз нам встречались какие-то явно источавшие опасность группы вооруженных людей – или революционные патрули, или мародеры. Наш возница втягивал голову в плечи в трогательной попытке сделаться незаметнее и начинал нахлестывать бедную, ни в чем не повинную лошаденку, как бы подсознательно намекая встречным, что по части жестокости он им не уступит: мне даже пришлось, наклонясь к нему, шепотом пообещать отрезать ему ухо, если он не перестанет бить животное. Он посмотрел на меня ошалелыми глазами и, видимо, решил, что ослышался, но кнут все-таки убрал.
Насколько пусты были вечерние улицы, настолько многолюден вокзал, как будто все оставшиеся в живых обитатели Вологды вдруг разом решили ее покинуть. Извозчик, опасливо на меня поглядывая, сгрузил наши вещи: думаю, что он сбросил бы их и прямо в грязный снег, но неожиданно среди хмурой толпы нашелся носильщик – трогательный привет из ушедшего времени. Еще год назад мы бы отправили его в кассу за билетами первого класса, а сами ждали бы звонка в здании вокзала, но что-то подсказывало, что теперь так сделать не получится. На счастье, он оказался толковым (хотя и весьма алчным, судя по сумме запрошенного гонорара) малым и разом объяснил нам, что надо делать: «Вы, дамочка, в кассу бежите хвоститься (это мне), а вы с дитем постойте вещи посторожите, а я побежу до машиниста, узнаю, когда подавать будут».
За неимением лучшего, мы согласились с этим планом; я только предложила отвезти тележку с вещами куда-нибудь в уголок, чтобы Мамариной со Стейси не пришлось стоять на проходе. Это оказалось неожиданно счастливой идеей: когда мы огибали угол станции, нам встретился носатый смуглый господин очень деловитого вида в форменной тужурке и фуражке, который, завидев Мамарину, вдруг остановился и воскликнул:
– Елизавета Александровна, вы ли это? Вас ли имею счастье лицезреть?
Мамарина, весь день с утра бывшая в озабоченно-нервическом состоянии, немедленно расцвела и заворковала: я лишний раз задумалась о силе тех особенных внутренних эманаций, которые способны мгновенно преобразить женщину определенного склада. Носач оказался бывшим начальником станции, а ныне зампредревкома железных путей или что-то в этом роде – в общем, достаточно влиятельным лицом, чтобы избавить нас от всех вокзальных тягот. Носильщик, вытянувшись в струнку, трепетал, пока тот, разбойничьим свистом подозвав кого-то из своих подручных, быстро давал ему отрывистые распоряжения. Кое с чем справиться он все-таки не мог: так, все залы были давно превращены в какие-то простонародные лежбища и безнадежно заплеваны, но он приютил нас в собственном просторном кабинете и даже напоил горячим чаем. Когда подали поезд, он самолично сопроводил нас в вагон и провел в отдельное купе, причем носильщик затащил вещи в него же: история, для прежней жизни совершенно невообразимая. На прощание носач настоятельно рекомендовал немедленно запереться на замок и цепочку и никому ни под каким видом не открывать до самого Петрограда, после чего раскланялся.
Стучать в дверь начали буквально через полчаса после того, как поезд, тяжело содрогаясь, отошел от платформы. Сперва какой-то лакейский тенорок, легонько побарабанив, протянул «чайку изволите ли?», но мы, помня о строгих напутствиях благодетеля, продолжали сидеть молча, как мышки. Видя, что это на нас не подействовало, волк скинул овечью шкуру и заколотил в дверь изо всех сил с криком «открывай». Стейси, до того дремавшая на пыльном плюшевом сиденье, проснулась и заплакала. Больше скрываться смысла не имело, так что я по возможности твердым голосом спросила, что угодно стучавшему. «Отряд по борьбе с контрреволюцией, спекулянтов ищем». «Надо открыть», – прошептала мне Мамарина. Она сидела на своей полке, сжавшаяся в комок, бледная, как лист бумаги, и теребила какую-то тряпицу. При взгляде на нее меня затошнило от злости: она сама по себе достаточно меня раздражала еще в прежнее время, но теперь, когда только благодаря ее порывам мы оказались заперты в этой квадратной клетке, несущейся боком со скоростью пятьдесят миль в час, ее горестный вид вызвал во мне прилив ярости. «Сидите тихо», – сказала я еле слышно. За дверью завозились, еще подергали ручку, и новый голос объявил, что если мы не откроем через десять секунд, они будут стрелять через дверь. Стейси рыдала. Мамарина, спохватившись, пересела к ней и стала
