еще года два назад, но наследники… Второй – с ним, кстати, аккуратнее, не сломайте – в магазин Мейера, в Гельсингфорсе. Третий, четвертый и пятый – куда придется. Выбирайте магазин побогаче, дело имейте только с хозяином, никаких приказчиков. Торгуйтесь, не дешевите, но за каждую копейку не цепляйтесь. На комиссию не соглашайтесь, только деньги на бочку. Это понятно?
– А почему Гельсингфорс? – только и успела я спросить и сразу поняла, что вопрос мой выглядит глуповато: собственно говоря, Гельсингфорс был таким же абсурдом, как и все остальное, но почему-то именно он изумил меня больше прочего. Старик усмехнулся.
– Вас только это удивило? Это хорошо. Потому что вы там окажетесь с вашей малышкой.
Он нагнулся и аккуратно погладил Стейси по голове. Рука у него была удивительно изящная: длинная, узкая, с тонкими пальцами музыканта.
– И еще одну историйку на прощание. У одного мужика жил в батраках ангел (тут я насторожилась). За какую провинность он туда попал – неизвестно: может быть, за грехи послан был, а может, просто места другого не нашлось. Знаете, как у нас старцы говорят: скоро в монастыре будет как в миру, а в миру тогда станет как в аду. Так вот, может быть, его и послали вниз, к нам, грешничкам, чтобы он посмотрел, каково в миру бывает. В общем, работал он у мужика – не сказать, чтобы лучше всех, но и не хуже других. Но однажды в него словно бес вселился – это в ангела-то. Шел он мимо церкви, да как начал вдруг в нее камнями бросать! Поднимает с земли и мечет, один за другим, только что ничего не разбил, а все они сбоку да сверху летели, но народ напугался, кто-то даже попрятался. Потом надоело ангелу кидать камни, пошел дальше и видит – кабак, а в нем мужики сидят и беленькую пьют – день-то праздничный. Тогда он при виде кабака на колени повалился, кланяется ему в землю, крестится, молитву читает. Тут мужики выбежали, богохульства такого не стерпели и погнали его оттуда, да еще тумаков надавали. А дальше встречает он нищего, который в той деревне был вроде юродивого, а кое-кто вообще его за святого почитал: всегда старались ему дать копеечку, а у кого копеечки нет – хоть ситного кусок. Так ангел наш как увидел его – прямо с бранью накинулся и даже погнался за ним, пока тот нищий через забор не перемахнул в чужой двор, только тут от него отстал.
Ну, мужики пошли к попу и говорят – дескать, ангел-то наш сбесился, а может, он и не ангел никакой. Поп говорит: приведите его. Сбегали, привели – тот идет спокойно, как ни в чем не бывало, даже усмехается. Поп у него спрашивает: что это ты, такой-рассякой собачий сын, в церковь Божью камни бросаешь, на кабак молитву творишь, а юродивого нашего Силуана, человека Божия, норовишь обидеть? А ангел так посмотрел вокруг, улыбнулся и отвечает. В Божью церковь, говорит, я кидал камни оттого, что над ней нечисть вилась и на крышу уже садилась, а я ее отгонял. На кабак молился потому, что там крестьяне сидели и душу свою топили в вине окаянном, так я за спасение их души и молился, и о вразумлении заодно. А нищий ваш никакой не нищий и не юродивый – специально кривляется, а деньги копит и под матрасом своим прячет, у честных нищих хлеб отнимает. Призадумались мужики.
– А дальше что?
– А дальше ничего. Может быть, пошли и под матрасом у нищего пошарили, а может, и нет. Об этом, как у нас говорится, источники умалчивают. А вам, между прочим, уже и пора, мамочка нас заждалась, верно? (обратился он к Стейси). Не завидую я вам, если честно. Мир вы, конечно, повидаете, но спокойствия не дождетесь. А что еще нужно человеку, кроме спокойствия и свободы? Напишите вот записочку, да и на словах я все передам.
Он протянул мне огрызок карандаша и четверть листа бумаги, явно старинной, с водяными знаками в виде грифонов. Посадив Стейси на лавку и краем глаза поглядывая, чтобы она с нее не упала, я быстро написала несколько слов – что Мамарину неостановимо тянет в Петроград, что мне приходится ехать с ней, и что у Клавдии, похоже, тиф, так что к ней надо вызвать врача. Сложив листок вчетверо, я подала его Монахову. Он его немедленно развернул и прочитал.
– Какой великолепный почерк, – проговорил он задумчиво. – Ну, с Богом, ступайте.
– Гауффф, – сказала собака.
4
Втайне я надеялась, что Мамарину наконец отпустит этот порыв негаданной ажитации, который гнал ее с неизвестной целью за тридевять земель (а в глубине души шевелилась смежная мысль – что она тем временем соберется и уедет одна, оставив дочку мне). Обеим этим надеждам сбыться не пришлось: я застала ее внизу, в прихожей, одетой в какую-то кротовью шубку, которую я раньше у нее не видела, и буквально притопывающей от нетерпения. Когда я спросила ее, как себя чувствует Клавдия, она уставилась на меня так, как будто впервые слышала это имя: похоже, она даже ни разу к ней не заходила. Доктора тоже до сих пор не было. Раздев Стейси, я оставила ее матери, попросив покормить, а сама побежала к Клавдии. Почему-то я была уверена, что она умерла – вероятно, профессиональная привычка для каждого события представлять его наиболее трагическую концовку – но, по счастью, ошиблась. Она была в том же положении – очень слабая, но живая и в сознании. Глаза у нее были по-прежнему красные, а к прочим симптомам добавилась еще и сыпь на животе и груди. Воду она всю выпила, так что мне пришлось бежать на кухню, где я обнаружила пустой чан: отчего-то мужик-истопник, аккуратно приносивший по утрам воду с колонки, сегодня этой частью обязанностей пренебрег (хотя печи были протоплены). Мамарина тем временем и не думала кормить ребенка, а, напротив, что-то ей, как взрослой, втолковывала: «Вот приедем в Петроград, найдем там дядю Гавриила, он добьется аудиенции у обер-прокурора…» – завидев меня с ведром, она начала строго мне выговаривать, дескать, из-за того, что я «копаюсь», мы рискуем не успеть на поезд. С трудом сдержавшись, я надела сапожки, накинула пальто и отправилась к колонке за водой. По пути я размышляла, как быстро вдруг все эти невероятные прежде вещи сделались для меня обыденными: еще год назад мысль о том, чтобы самой отнести чемодан в отель или,
