— Я бы с радостью отдал Йоссариану все, что должен, — самоотверженно решил Мило. — Но я ведь не должен ему все, а поэтому не могу и отдать, верно? Значит, придется ему рисковать наравне с другими, иного выхода нет, — покоряясь обстоятельствам, заключил Мило Миндербиндер.
— Что справедливо, Мило, то справедливо.
— Да, сэр, что справедливо, то справедливо, — согласился Мило Миндербиндер. — Йоссариан ничуть не лучше своих однополчан, и у него нет права требовать для себя особых привилегий.
— Ты, безусловно, прав. Мило. Что справедливо, то справедливо.
У Йоссариана не было времени, чтобы сбежать в госпиталь, или еще раз попытаться убедить Нетли больше не летать, или хотя бы сговориться с Доббзом насчет убийства полковника Кошкарта, поскольку тот объявил свой приказ об увеличении нормы боевых вылетов под вечер в тот же день, а на другое утро, с первыми лучами зари, полк подняли по тревоге, летчиков кое-как накормили сухим пайком, загнали в грузовики, привезли на бешеной скорости в инструктажный барак для молниеносного, инструктажа и сразу же отправили на аэродром, где громыхающие бензовозы еще перекачивали в самолетные баки горючее, а мечущиеся вокруг оружейники торопливо загружали на глазах у летчиков тысячефунтовые фугасные бомбы в бомбовые отсеки. Спешка была чудовищная, и, едва перекачка топлива закончилась, механики начали прогревать моторы.
По данным армейской разведки, немцы решили вывести из дока ремонтирующийся там итальянский крейсер, чтобы затопить его на рассвете у берегов Специи в узкой горловине залива, лишив таким образом союзнические войска глубоководного порта, где могли бы швартоваться их крупные суда, когда город будет взят. Вопреки обыкновению данные армейской разведки оказались на этот раз верными. Крейсер действительно уже вывели из дока, когда они с моря вышли на цель, и его накрыли — прямыми попаданиями — бомбы всех до единого звеньев, так что он был разбит и разметан, а летчиков наполняла коллективная гордость, пока они не попали, всем коллективом, под ожесточенный обстрел заградительных батарей, спрятанных по ущельям меж скалистых холмов, обступивших полукольцом подкову залива. Тут уж даже невозмутимейший Хавермейер, увидев, как долго ему предстоит выбираться из-под гибельного огня прибрежных зениток, судорожно пустился во все тяжкие трюки защитных маневров по уходу от цели, и Доббз, шедший пилотом в его шестерке, повернул вправо при команде «Влево!», наткнулся на внешний ведомый самолет и снес ему крылом хвостовое оперенье. Крыло, разрубившее хвост, отломилось, машина сразу же сорвалась в штопор и почти мгновенно провалилась вниз. Не было ни огня, ни дыма, ни взрыва. А целое крыло, сверкая на солнце, неистово дергалось, тряслось и крутилось, как лопасть взбесившейся бетономешалки, пока самолет, на бешеной скорости, не ткнулся носом в лазурную воду, которая побелела, наподобие лилии с раскинутыми на синих волнах лепестками, а потом, бесшумно проглотив свою жертву, взметнулась к небу зеленоватым гейзером. Все завершилось в две-три секунды. Над морем не появилось ни одного парашюта. А в бесхвостом самолете угробился Нетли.
Глава тридцать шестая
КАЗЕМАТ
Смерть Нетли едва не убила капеллана. Сидя в очках над отчетной писаниной у себя в палатке, он услышал телефонный звонок, поднял трубку, и ему сообщили из диспетчерского пункта на аэродроме о столкновении самолетов. Все его внутренности мгновенно усохли в мертвенный прах. Когда он клал трубку, рука у него дрожала. Потом задрожала вторая рука. Несчастье было слишком страшным, чтоб о нем думать. Двенадцать жертв — это казалось ему сатанинским наваждением, сумасшедшим кошмаром. Его страх быстро набрал силу. Он привычно вознес богу молитву об избавлении своих друзей от смерти, но сразу же покаянно осудил себя, сообразив, что желает им остаться в живых за счет других, совершенно незнакомых ему молодых людей. Да и поздно было молиться, однако ничего иного он делать не умел. Стук собственного сердца слышался ему как оглушительный грохот откуда-то снаружи, и он понимал, что отныне самая обычная автомобильная авария или даже вид хирургических инструментов, неожиданный крик в ночи или даже зуд бормашины всегда будут вызывать у него такое же отчаянное сердцебиение, как сейчас, напоминая ему о неминуемой смерти. Он знал, что не сможет отныне смотреть на кулачную потасовку без боязни упасть в обморок и разбить себе голову об асфальт, а то и умереть от инфаркта или кровоизлияния в мозг. Он опасался, что никогда больше не увидит жену и троих детишек. При этом он не мог решить, хочет ли теперь ее увидеть, потому что, наслушавшись разговоров капитана Гнуса, глубоко сомневался в женской порядочности и не понимал, способен ли верить жене. На свете существовало столько мужчин, с которыми ей могло быть гораздо лучше, чем с ним! Думая о смерти, он теперь всегда вспоминал жену, а вспоминая жену, думал, что потеряет ее.
Через несколько минут капеллан заставил себя встать и зайти в палатку к сержанту Уиткуму. Сержант Уиткум сел за руль своего джипа, и они поехали на аэродром. Руки у капеллана дрожали; он сжал кулаки, плотно стиснул челюсти и старался не слушать радостное стрекотание сержанта Уиткума, для которого трагическое событие — гибель двенадцати человек — означало двенадцать новых писем соболезнования родственникам погибших за подписью полковника Кошкарта, что могло, как он полагал, подвигнуть издателей «Сатэрдэй ивнинг пост» на публикацию статьи о полковнике Кошкарте в пасхальном номере журнала.
Над аэродромом застыла тяжелая тишина, лишившая, подобно зловещему заклятью, все живое возможности шелохнуться. Почти двести летчиков — усталых, удрученных, угрюмых — неподвижно стояли с парашютными сумками в руках возле инструктажного барака, и каждый из них старался не встречаться взглядом с остальными. Они словно бы не хотели никуда идти, не могли заставить себя пошевелиться. Приближаясь к ним, капеллан отчетливо слышал шорох собственных шагов. Его взгляд лихорадочно обшаривал молчаливую массу пасмурных и понурых фигур. Увидев Йоссариана, он ощутил в первое мгновение жаркую радость, но, всмотревшись внимательней, почувствовал, что челюсть у него безвольно отвисла, а душа навеки заледенела от ужаса — такое безумное, неистовое отчаяние застыло на осунувшемся, омертвелом и словно бы осененном изнутри черной тоской лице его друга. Капеллан мгновенно догадался — стараясь тем не менее отринуть, отогнать от себя эту чудовищную догадку, он даже отрицательно затряс головой, — что Нетли погиб. Страдальческие спазмы сдавили ему горло. Он зашелся в безмолвном рыдании, ноги у него онемели, и он подумал, что сейчас упадет. Нетли погиб. Надежда на ошибку сразу же заглохла в нечленораздельном гомоне, клубящемся, как темный туман, над угрюмой толпой, — капеллан только сейчас услышал этот негромкий гомон, — и как яркие зарницы предвещают в тусклом тумане ночную грозу, так имя Нетли, явственно рассекавшее невнятный гомон, оповестило капеллана, что надежды нет. Мальчик погиб, умер, его безжалостно убили. У капеллана задрожала челюсть, из глаз потекли слезы, он судорожно всхлипнул и заплакал. А потом шагнул к Йоссариану, чтобы разделить, стоя с ним рядом, его немую тоску. Но в этот момент кто-то грубо схватил капеллана за руку и требовательно рыкнул:
— Капеллан Тапмэн?
Оглянувшись, капеллан увидел начальственно бесцеремонного, плотно сбитого и слегка обрюзгшего крупноголового полковника с густыми длинными усами на испещренном красными прожилками холеном лице. Он никогда его раньше не встречал.
— Да, — удивленно сказал он, — я капеллан Тапмэн. А в чем дело? — Пальцы полковника больно защемили кожу на его руке, и он попытался вырваться, но не смог.
— Пройдемте-ка со мной, — приказал полковник.
— Куда пройти? Зачем? Кто вы, собственно, такой? — боязливо и недоуменно пробормотал капеллан.
— Советую вам подчиниться, отец, — сказал ему худой майор с хищным, как у ястреба, лицом, который, оказывается, стоял возле него с другой стороны. — Мы представители закона. Нам надо задать вам кое-какие вопросы. — В голосе майора капеллану послышалось почтительное сочувствие.
— Вопросы? — переспросил капеллан. — А в чем дело?
— Вы капеллан Тапмэн или нет? — рявкнул обрюзгший полковник.
— Да он это, он, — ответил полковнику сержант Уиткум.
— Выполняйте приказ, капеллан, — глумливо и злорадно ухмыляясь, каркнул капитан Гнус. — Садитесь в машину и поезжайте с ними, чтоб не было хуже.
Капеллана ухватили под обе руки и повели к машине. Он хотел было позвать на помощь Йоссариана, но тот стоял слишком далеко и едва ли услышал бы его зов. А летчики, теснившиеся поблизости, уже с любопытством косились в их сторону. Пристыженно покраснев и пряча глаза, капеллан покорно подошел к штабной машине и без возражений притулился на заднем сиденье — между обрюзгшим усастым полковником и худым, елейно вкрадчивым майором. Он протянул своим конвоирам руки и не удивился бы в эту секунду даже наручникам. На переднем сиденье их ждал в машине третий офицер. За рулем сидел высокий капрал из военной полиции; на голове у него был белый шлем, а на запястье — цепочка со свистком. Капеллан не решался поднять взгляд, пока закрытая машина, отъехав от аэродрома, не выбралась на ухабистое черное шоссе.
