внутри места для понимания и прощения, зато нашёл достаточно обиды и жестокости.
Но слова и не были нужны.
Мой отец — мужчина, что вырастил меня, наказывал и заботился обо мне в какой-то своей извращённой манере, медленно положил голову мне на плечо, сказав удивительную, и, наверное, единственно правильную за всё время вещь:
— Прости, Джетро. За всё.
Сердце застучало с бешеной скоростью, а на глаза навернулись слёзы.
Слова застряли в горле.
Но Кат и не ждал ответа. Он знал, что умирает. Травмы его были несовместимы с жизнью. Чудесного исцеления не произойдёт. Его время на этой бренной земле подошло к концу, пришло время исповеди.
Его хриплый голос царапал душу каждым сказанным словом.
— Я ужасно обращался со своими детьми. Я забрал то, что было брать не позволено — их детство. Власть и жажда крови затмили мне разум. Я не смогу исправить того, что натворил, и не смогу вернуть украденных мной жизней, но я могу попросить прощения. У тебя.
Его голова, покоящаяся на моём плече, казалась тяжёлой. Кат плакал, и моя пропитанная по́том рубашка жадно поглощала его слёзы.
— Мне нужно знать, что ты прощаешь меня, Кайт. Мне нужно знать, что ты принимаешь моё раскаяние.
Я заплакал.
— Почему? Почему я должен простить тебя? — уставившись на запертые двери, выдавил я.
— Потому что знаешь, что я искренен. Чувствуешь, что я говорю правду.
Слова рвались наружу — так много мне хотелось сказать, но я смог выдавить только один вопрос:
— И что же это?
Кат вздохнул, выдержав паузу, прежде чем ответить:
— Я слишком долго слушал свою мать. Время повлияло на её разум. Наши деяния стали допустимыми, даже обыденными. И я постоянно думал, что это неправильно. — Он замолчал, разразившись рыданиями. И слёзы эти не были наигранными. Его эмоциональная опустошённость передавалась мне, вызвая дрожь по всему телу.
Собравшись с силами, он заставил себя продолжить:
— Я не виню во всём Бонни. Не виню своё прошлое или моральные устои, коими меня пичкали. Я виню себя, за то, что был так слаб и жалок, чтобы остановить этот кошмар. Двое моих сыновей мертвы. Дочь осталась инвалидом. Но ты, увернувшись от смерти, вернулся, чтобы преподать мне нужный урок.
Кестрел жив.
И он вернётся ко мне, ибо я позаботился о его безопасности.
От мысли, что сказал бы мой брат, узнав о том, что я сделал, глаза защипало от непрошенных слёз. Он бы понял или возненавидел меня? Поздравил бы или ужаснулся?
— Какой урок? — спросил я.
Воцарилась тишина, пока Кат обдумывал, как лучше выразить своё покаяние.
Он, видимо, забыл, что я практически на вкус мог почувствовать его эмоции.
— Что я не лучше Уивер. Что имя Хоук не дарует власть над чужими жизнями. Что я совсем не то чудовище, которым пытался быть.
И снова нас накрыла тишина.
Я молчал. Да он и не ждал ответа.
Поигрывая с ножом, я водил лезвием между пальцами. Голова отца так и покоилась на моём плече, руки его безвольно повисли вдоль тела.
Он не мог пошевелиться, даже если бы захотел. Но он не хотел — я чувствовал это. Это исключительное и безумно ценное мгновение больше не повторится никогда, и нам нужно прочувствовать его, принять и простить друг друга. И слова тут лишние.
Десять минут минуло, или десять часов — я потерял счёт времени. Перед моим мысленным взором мелькали призраки людей, которые меня покинули. Жизни их окончены, но не забыты.
Наконец, с трудом подняв голову, отец грустно улыбнулся, и сказал:
— Ты хороший сын, Джетро. Я горжусь тем, кем ты стал. Даже, несмотря на то, как я наложал с твоим воспитанием. Жаль, что я не могу попросить прощения у Нилы за то, что позволил Долгам зайти так далеко. Я мог всё остановить, как и сделал мой отец. Но я выбрал другое. Я бы хотел попросить прощение у моего брата за содеянное, и у Роуз за то, как издевался над ней. Ох, сколько же мерзких вещей, за которые мне следует извиниться. — Он тяжело вздохнул. Кат сидел неуклюже, словно кукла-марионетка, у которой кукловод обрезал нити. Он не мог двигаться и еле дышал. — Сколько же всего я сотворил.
А я сотворил с ним это. Я показал ему, во что он превратился, и он, наконец, понял мерзость своих поступков, а его душа… Его душа оказалась не настолько прогнивший, насколько он боялся.
Слегка придвинувшись, я поцеловал его в висок.
— Я тебе верю.
Он облегчённо вздохнул, и я почувствовал, что с его плеч свалился огромный груз. Он отпустил прошлое.
— Я готов уйти, Кайт. Я хочу уйти. Позволь обрести покой. Позволь исправить ошибки нашей семьи.
Сердце забилось сильнее. Как бы ужасно я не мучал отца, принуждая к честности, я не мог убить его.
Не теперь.
Не теперь, когда мы обрели ту связь, которая должна была быть между нами изначально. Мужская связь. Связь отца и сына.
Ещё одна слеза скатилась по моей щеке.
— Я принимаю твои извинения и прощаю тебя, — передав ему нож, ответил я. — У меня нет власти даровать тебе искупление за то, что ты сделал с Жас, или с Кесом, или с Эммой и Роуз, или другими людьми, но я обещаю, что они узнают, что ты сожалел о содеянном. И, я думаю, они простят тебя со временем.
Кат сжал челюсти от боли, когда я отодвинулся.
Присев перед ним на корточки, я случайно коснулся его израненных коленей.
— Я не смогу убить тебя, папа.
Папа.
Я не называл его так с момента, когда он травмировал Жасмин.
Последнее время он не заслуживал такого обращения.
Кат улыбнулся, и наши взгляды встретились в темноте.
— Я всегда любил тебя. Ты же знаешь это?
Захотелось соврать. Сказать, что вряд ли любовь руководила им, когда он подстрелил меня.
