— Чтоб никто с места не сдвинулся! Уложу любого, кто попробует смыться! Собственными руками!
А полк вышвырнули с Бачинаца больше криком и бранью на сербском языке, нежели огнем и штыковым ударом. Сверху, с вершины, доносилась песня и воинственные крики неприятеля; а внизу, в овраге и по склонам, свои, сербские офицеры надрывались, орали и стреляли в беглецов.
— Тебе бывало хуже в жизни, Алекса?
— Помалкивай, Славко.
— Вот и другой опанок потерял, а носки совсем рваные.
— Терпи.
— До каких пор, спрашиваю я у тебя?
— Ты у Путника и Мишича лучше спроси. У короля спроси. У Пашича спроси. А мне позволь помолчать.
— Нет у вас ни сердца, ни души, сволочи! От кого убежали, башка ваша безмозглая! Даже не германцы ведь, слышите! — крикнул Лука Бог и чиркнул спичкой, прикуривая. Наверху, на Бачинаце, трещал пулемет и раздавалась песня с трудно различимыми словами. Солдаты вокруг Алексы, стуча зубами, перешептывались;
— Чего они радуются, мать их! Бачинац заняли, не Белград ведь! Орут, будто война кончилась! А может, так и есть. Да нет, не это. До Битоля еще триста таких Бачкнацев будет. Только для меня последний. А по речи вроде не боснийцы. А кто ж еще? Мать нашу сербскую, сыромятную, поминали, а боснийцы так не ругают. Так нас только хорваты поносят. Какая разница. Да вот есть. Одно дерьмо, раз по-нашему говорят. Однако конец нам пришел. Завтра нас уже не будет. Ну до воскресенья самое дальнее.
— Будем мы, будем! — не выдержал вдруг Алекса, Удрученный криками радости сверху и шепотом отчаяния рядом.
— Назад! Назад, говорю! Ну и пускай вода. Пока не прикажу, должен мерзнуть в воде! — кричал Лука Бог.
— Алекса, дай куснуть. За полпайки динар дам.
— Откуда у меня пайка, Славко!
— Знаю, есть у тебя. Прощупал я твой мешок.
— Не мой вы престол защищаете, чтоб я вас кормил. И мешок мой не державные склады, — отвечал Алекса, а в мешке у него в самом деле была непочатая пайка хлеба. Сегодня им еще выдачи не было. И с самого полудня урчало у него в кишках. В одиночку сжевать — услышат; А разделить на всех, так зачем было головой рисковать ради этого сырого, липкого куска. Под градом пуль, на пузе, раздирая локти, полз он по камням в кустарник, там лежал убитый посыльный командира батальона, чтобы взять у него из сумки хлеб и чистые подштанники. Как разделить хлеб между ними? Кто знает, когда в этой сумятице выдадут положенное. За спиной шептались, готовились к побегу.
— Это кто же смываться собирается? — громко спросил он.
— А ты надумал сегодня ночью чин схлопотать? Можешь и кое-что другое получить.
— Чин я еще на Текерише схлопотал, дурень. А у Пецки его подтвердил. Под Валевом заслужил унтера. Только ты ведь сам хорошо знаешь, что у бедняка на этом свете мелкий помол не выходит.
— Почему ж ты себе не пришил «шкварку»?
— Очень она мне нужна! А вот ты у меня сегодня шагу не сделаешь, клянусь!
— Ты где, Дачич? — окликнул из темноты, из-за огонька сигареты Лука Бог.
Алекса не отозвался: кто знает, что надумал этот придурок, который от Дрины до Колубары сумел положить третью роту, несколько человек всего осталось, а три дня назад, когда убило командира второй, получил ее под свою команду, должно быть, чтоб и ее истребить. Может, этой ночью он пошлет его ловить швабов и приводить на допрос в штаб батальона.
— Уж не смылся ли и Дачич, мамашу его чертову!
— Не смылся я, господин подпоручик, и не смоюсь. Ты сам смотри, как бы случайно прежде меня не раствориться в темноте. Я ведь и ночью не промахнусь.
— Почему не отвечаешь, Дачич?
— Сижу на корточках, опорожняюсь, господин подпоручик, не могу встать смирно.
— Пожрешь ты у меня все, что выложил! Бери троих из своего отделения и ступай в дозор к каменоломне.
— У каменоломни швабы.
— Швабы выше каменоломни, Дании. Они наверху, а вы заройтесь внизу, и ни с места, пока я не сменю.
Алекса бурчал ругательства. Каждую ночь этот придурок изобретает для роты какую-нибудь погибель; где голову кладут, там его непременно поминают. Однако идти надо.
— Ты сам, господин командир, назови троих. У меня нет чина, чтоб выбирать людей на смерть. — Он шагнул по снежному месиву туда, где плясал огонек сигареты Луки Бога, выкликавшего солдат.
— Марш за Дачичем!
Назло самому себе Алекса пошел оврагом, шлепая по воде и сплошной каше. Потихоньку жевал отсыревший хлеб. Наверху швабы продолжали кричать по-сербски, выпуская время от времени светящиеся пули.
— Не кашляйте и глядите под ноги, — предостерег он товарищей, пока пробирались через кустарник. Сам шел первым. И вдруг споткнулся обо что-то мягкое.
— Стой! Ш-ш! Вот еще один, оплативший долг королю и отечеству.
— Герман или наш? — спросил Славко.
Алекса ощупал убитого. Голая, запорошенная снегом грудь.
— Рубаху даже стянули, — прошептал. — Когда ж его успели ободрать! Штанов вон тоже нету.
Руки коснулись мокрых кишок и ледяной каши. Стал вытирать ладони о землю, тер снегом.
— Вон еще один, — шепнул Драгиша.
— Впереди лежит как сноп, видите?
— Обыщите, только все, что найдете, по-братски, — сказал Алекса.
— Мне помереть легче, чем с мертвеца что-нибудь взять, — шептал Славко.
— Тогда помирай. Но сперва в дозоре постой, чтоб нас швабы врасплох не взяли, — ответил Алекса, подходя к убитым. Сняли уже с них всю одежду и обувь. Он нащупал сумку с двумя гранатами, забрал. Во фляге обнаружил глоток ракии, выпил. Из-под трупа в разодранной шрапнелью куртке вытащил палатку.
— Живой! — шепнул Будда.
— Спроси, кто он.
— Дышит, бедняга. Ты серб?
— Чего ты его спрашиваешь, чей он?
— А что мне до него, если не наш. Кто ты, человече? Да, серб. Винтовка наша. Что с ним делать?
— Уж не собираешься ли ты его в лазарет нести?
— Наша ведь душа, Алекса.
— Вот сменят нас, ты и понесешь, Славко, эту душу в семьдесят килограммов весом в госпиталь.
— И понесу.
— Будет. Что нашли? Смотрите, чтоб мне вас не обыскивать, — сказал Алекса, вытирая руки.
— Носки вон шерстяные. Баклажку, только вода в ней вместо ракии. Руки кровью измарал. Куртку я взял, погляжу, целая ли, когда рассветет.
— Из еды ничего? — допытывался Алекса.
— Ничего.
— Смотри, найду, как сам стану осматривать.
Они божились. Над головами мелькали светящиеся пули и угасали где-то внизу, в гуще темноты, как светлячки; солдаты двигались к каменоломне, чувствуя близость противника; шли медленнее, расходясь в цепь. Кусты и трупы обходили стороной. Вскоре достигли цели. Алекса расставлял по местам. Налицо были трое.
— Где Будда?
Молчание.
— Где Будда? — крикнул он.
— Не ори. Иди сам и ищи.
Вражеские стрелки с верхнего края каменоломни сделали по ним несколько выстрелов; солдаты залегли, укрывшись за грудой камней.
— Попытаетесь бежать, просверлю голову! — с угрозой произнес Алекса и, пробравшись сперва к Славко, а затем к Драгише, сунул им по ломтю хлеба. Сам укрываться не пожелал. Сел на камень, закутался в палатку и злился на Будду, который, думалось ему, сбежал еще перед кустарником. Сверху спустили два огромных камня, которые с грохотом покатились к ним. Они вскочили на ноги, не понимая, куда бежать, не видя укрытия и спасения. Однако глыбы остановились в нескольких шагах.
— Слушай, Алекса, мне неохота под камнями гибнуть.
— Мне бы, Славко, тоже больше хотелось, чтоб они в нас сыром да караваями хлеба швыряли. Но отсюда ни шагу. Прилепитесь к камню, как ящерицы, и глядите влево-вправо. А я буду смотреть вперед.
Он опять уселся на камень, с головой накрывшись полотнищем палатки, старался уснуть. Славко и Драгиша помягче, они с места не сойдут. Пусть пялятся во тьму.
Швабский дозор время от времени скатывал камень, который с рокотом устремлялся к ним, Алекса дремал. Славко и Драгиша толкали его, когда им казалось, что глыба несется прямо на них. Ладно, пока можно спокойно спать. А ребятам камни не дают глаз сомкнуть. Поднялся ветер. Крутит, гудит в каменоломне. Для него это ветер играет в тополях возле Моравы, а сам он лежит в теплом стогу сухого сена.
Кто-то тряс его. Сжав винтовку, он отбросил палатку, вскочил на ноги.
— Это я, Славко.
— Зачем будишь?
— Скоро светает, мы с тобой одни.
— Где Драгиша?
— Драгиша смылся.
— Что ж ты его упустил, ирода косоглазого?
— Чего мне его держать? Чтоб ради Пашича и воеводы Путника у него дети сиротами остались, да? Давай-ка мы с тобой тоже, пока туман стоит, рванем. Понимаешь, дурень, не сменят нас до рассвета. Если не перебьют камнями затемно, утром на штыки поднимут.
— Я, Славко, в дезертиры не пойду. Не согласен я признавать, что шваб меня одолел.
