— Но, господин генерал, у меня в руках сообщение из Дунайской дивизии второй очереди. Васич докладывает, что противник движется к Струганику и Бачинацу.
Этого удара Мишич не желал признавать и продолжал твердо, с чувством превосходства:
— Отлично! Этого мы ожидали еще вчера, полковник. Я удивляюсь, что такое не случилось еще позавчера. Не понимаю, почему медлит этот Потиорек? — Он встал прямо перед хмурым Хаджичем. — Какими силами наступает он к Бачинацу? — добавил негромко.
— Большими силами, господин генерал.
— Слова «большими силами» ровным счетом ничего не значат. Для напуганного и слабого командира даже рота большая сила. Проверьте немедленно, каковы эти их «большие силы».
— Из обеих Дунайских дивизий сообщают, что численность наших полков резко уменьшается. Много дезертиров. Бросают оружие. Все больше появляется самострелов. Васич сообщает, что моральное состояние дивизии достигло критической точки.
Он отвернулся от Хаджича, не желая слушать рассказ о критической точке морального состояния войск, и взял стакан с чаем. Сделал несколько глотков. Ему хорошо знакомо красноречие Милоша Васича, исполненное самоуверенности политиканское красноречие полковника, который никогда не забывает, что когда-то был военным министром и начальником над своими нынешними командирами, в том числе и над Мишичем. И этому человеку придется действовать на Бачинаце, удерживая столь важную для армии позицию на левом фланге.
— Именно потому, что моральное состояние войск поколеблено, мы должны скорее одержать победу, чтоб сохранить веру в себя. Серьезную победу… А этого можно добиться только в наступлении. Другого выхода нет, полковник. Сегодня же вечером приступайте к разработке оперативного плана. Бачинац и Миловац — для вас исходные точки. — Он громко глотал чай. Да, наступление начинается в штабе армии; здесь, в нас самих, — первая линия вражеских укреплений, прежде всего необходимо занять их. Заставить штаб думать только о наступлении и действовать только во имя него. Он услышал несколько запоздалое согласие Хаджича:
— Слушаюсь, господин генерал. Я докладывал вам о срочном распоряжении Верховного командования.
— Прошу вас, прежде всего узнайте в дивизиях, какими силами противник наступает к Бачинацу. После этого доложите о распоряжении Путника.
Когда Хаджич вышел, он взял из сумки яблоко, подошел к окну и стал смотреть на подступающий вечер. С позиций приезжали связные, другие, оседлав лошадей, уезжали в ночь. Если сегодня будет потерян Бачинац? Если падет Бачинац, следовательно, переходить в наступление двадцать первого нельзя. Он перестал жевать яблоко. Допускать этого ни в коем случае нельзя. Бачинац следует оборонять любой ценой. Где-то в направлении Дунайской дивизии бьет гаубица. Не его, чужая. У нас нет снарядов. То, что осталось, по нескольку штук на орудие, он приказал беречь для наступления.
В комнату опять вошел полковник Хаджич.
— Мне не удалось установить связь с Васичем, господин генерал. Его вызывают непрерывно. Получен новый приказ Верховного командования.
Мишич резко повернулся к нему.
— Поступили снаряды? Прибыли студенты? — произнес вызывающе, ехидно, адресуясь самому себе.
— Нет, господин генерал. Приказано во всех штабах, от армии до полка, немедленно создать полевые суды для борьбы с дезертирами.
— Кто подписал?
— Воевода Путник.
Мишич подошел к печке, присел на корточки, чтоб подложить дров; набита доверху, он не знал, что ему делать, — принялся размешивать угли. Позади покашливал, переминался с ноги на ногу Хаджич. А он смотрел в огонь, обращаясь к самому себе: значит, так, господа. Вместо боеприпасов и снаряжения — полевые суды! Коротко и ясно. Нет! Пока я командующий, у меня в армии не будет полевого суда. Судят жуликов и предателей в тылу. Мучеников и отчаявшихся, которых в течение двух месяцев бьет и преследует более сильный и сытый противник, не судят. Никто на этой земле не имеет права судить народ за то, чего он не может сделать. Он выпрямился:
— Половине нашей армии вынесли приговор австрийские господа Потиорек, Франк, Шнярич, Саркотич… Приказ я принял к сведению! Полевой суд — это последний приказ командующего. Я еще до этого не дошел. Прошу вас, ускорьте связь с Бачинацем. И передайте полкам, чтобы ночью постарались взять языков. И к семи утра представить нам исчерпывающие донесения о расположении и состоянии противника.
Оставшись один, он опять подошел к окну. С полевыми судами в штабах, воевода, в наступление не ходят. Расстрелами на месте воля к победе не достигается. Неужели и Путник этого не понял? Как он посмел решиться судить народ? Ни именем какой бы то ни было свободы, ни именем какого бы то ни было государства полевому суду не дано судить народ. Никто, помимо его собственной, народной, воли и силы, не смеет ни освобождать его, ни спасать. Все только в народе. Все должно исходить от него самого. Мишич вздрогнул: так же считает Вукашин Катич. Нет, нет. Я рассуждаю иначе. Речь идет не только о свободе, под вопросом самое существование сербского народа. Неужели Путник уже вынужден отдавать этот последний приказ командующего?
5
На рассвете, когда они выехали в Больковцы, ему показалось, что дома развалятся от воды, холмы, точно кротовые кочки, надвинутся на долину, дороги сольются с ручьями и потекут в Колубару и Лиг; вода обглодала и оголила леса, подмыла деревья, и, стоит подуть ветру, все повалится. Ему стало жутко, когда, не слезая с лошади, он осматривал в бинокль расположение своей армии: долина Колубары превратилась в сплошное болото, а Сувобор и Мален белели под снегом. В грязи и снегу, под дождем, на ветру, под ударами метели расположилась его армия; он чувствовал ее всем своим существом, видел ее целиком: встревоженная и ощетинившаяся, голая и босая, мокрая и голодная, настигнутая грязью в долинах, снегом в горах, засыпаемая пургой на Малене. Любое ее движение замедлилось, как бы замер даже страх.
Они ехали по жидкой грязи, сквозь мелкий снег с дождем, слушали редкие одиночные выстрелы; никто из его спутников не решался говорить громко. В молчании достигли больковацкой корчмы. Ему вроде бы стало легче, когда он вошел в комнату с одним окошком, выходившим к старой черной яблоне. Хотя чувствовал подавленность и одиночество. И хотя было тепло, остался в шинели, одолеваемый лихорадкой, которая прицепилась по дороге. Первым делом он потребовал результатов ночных поисков. Не желая спрашивать, ждал, пока доложат о событиях на Бачинаце. Курил и сидел у окна, не снимая толстой шинели. И упрямо продолжал думать о наступлении двадцать первого ноября. Пришлет ли ему Верховное командование хоть одну дивизию? На рассвете он вновь просил об этом Путника.
Стали поступать сообщения с позиций. Еще более неблагоприятные, чем вчера. Сегодня генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек угрожающе и подло активен: он приближается к основным позициям, подбирается к вершинам, движется вдоль рек, подтягивает артиллерию. Чем ближе к полудню, тем чаще докладывают о длинных и плотных колоннах вражеской пехоты: щупает, вынюхивает, поджимает. Изучает глубину его обороны. Крошит его передовые посты, разрывает тонкие коммуникации. Легко Потиореку. Все, что он желает занять, — занимает; где хочет остановиться — останавливается. Но словно бы пока не испытывает охоты вступать в большой и решающий бой. Мучает неизвестностью. А более всего угрожает Малену, не задерживаясь, подступает к нему. Бьет армию в пах. Здесь и мягко, и больно. Нечем задержать его у подножия; только на вершине может окопаться маленький отряд и ждать боя — до последнего. До последнего? Давно, еще будучи командиром роты в сербско-турецкой войне, зарекся он когда-либо употреблять в приказе выражение «до последнего». Такие приказы отдают начальники, которые воюют ради самой войны и ради чинов, а не за жизнь и свободу. Но за Мален сейчас нужно вести бой «до последнего».
Поступающие донесения вынуждали его сделать вывод: сегодня противник действует всерьез. Словно бы Потиорек проник в его планы, устремился к самым чувствительным и важным точкам. Медленно, но упорно. Мишича это заставляло горячиться. Вроде бы фельдцегмейстер Оскар Потиорек передохнул и перегруппировал войска для крупного наступления? Может быть, он намерен начать завтра, предупреждая удар его, Мишича? Мишич это предчувствовал и предполагал. Но неужели в его положении и состоянии неприятельские намерения можно только предчувствовать и предполагать? Более сильный может позволить себе и непредвиденное; более слабый — сербский командующий — ни в коем случае. Что поделаешь с фактами? Миновал полдень, а из дивизий не поступало сообщений о пленных. Он распорядился, чтобы в течение получаса командиры дивизий доложили о противнике.
