на нее растерянно, не зная, что сказать, подбежал, схватил за руку, повел ближе к свету, словно не веря — та ли это Надя?
И вдруг свет погас.
Николай совсем растерялся, стал подкручивать лампочку и пробормотал, смутно различая Надю в темноте:
— Это бывает… Резьба в патроне плохая.
Но как ни крутил он лампочку, свет не зажигался. Тогда Николай выбежал в коридор, чтобы проверить щиток, прощупывал контакты дрожащими руками и ничего не мог сделать. В другой раз он и не стал бы заглядывать на щиток, лег бы спать в темноте. Но теперь он не мог и подумать об этом. Растерянность не проходила, дрожь не утихала… Он появился в комнате и, разводя руками, сказал:
— Не знаю что. Должно быть, ток выключили. Придется подождать…
Но едва сказав это, опять принялся за лампочку, несколько раз потрогал выключатель, поглядывая на Надю, присевшую к столу.
— Придется подождать, — пробормотал он и сел по другую сторону стола, не зная что делать, что говорить.
Надя поднялась, ощупью прошла к окну. Он осторожно двинулся за ней. Подошел, неловко обнял за плечи, тихо спросил:
— Это правда?
Надя вздрогнула. Эта обычная, обиходная фраза как-то странно и тревожно звучала теперь в устах Николая.
— Правда? — переспросил он.
И тут только Надя поняла, о чем он спрашивает. Улыбаясь, так же тихо проговорила, поворачивая к нему лицо.
— Правда.
Он поцеловал ее бережно и робко.
— Я спать хочу, — сказала она, и Николай заметил в ее лице сонную улыбку. — Постели на диване.
— Зачем же на диване? На кровать ложись, ты же моя гостья… Ох, что я сказал! — удивился Николай и опять обнял Надю и наклонился к ней, — Так это правда? Скажи мне еще раз.
— Правда…
— Нет, не так… так я не понимаю. Скажи мне прямо: ты не уйдешь, ты останешься?
— Останусь…
— Что мне теперь делать, Надя, что мне делать? Ты гостьей была, а стала хозяйкой. Вот… все здесь твое. Я не буду тебе мешать, я выйду… Ты ложись, ты же спать хочешь… Не стесняйся…
Когда он вернулся, Надя лежала в кровати, укрывшись почти с головой. Платье ее висело на спинке стула.
Николай бесшумно разделся, положил одежду на диван, провел ладонью по прохладной подушке, с грустью подумал, что это Надя положила ему подушку, с грустной робостью подошел к кровати, наклонился, присел на краешек, спросил еле слышно:
— Ты спишь?
— Да, — ответила она сонным, безразличным голосом, от которого Николаю стало трудно дышать.
И все-таки он спросил:
— Можно к тебе?
— Зачем? — тем же тоном спросила Надя.
— Можно к тебе? — не зная, что ответить, повторил он.
— Не нужно, — мягко, но настойчиво проговорила она.
— Почему? — упавшим голосом произнес он и все-таки откинул одеяло и лег.
Она отодвинулась и отвернулась к стене.
Николай встал и, едва не опрокинув стул, пошел к окну. Платье Нади упало на пол. Он не заметил этого или не решился поднять. Облокотившись о подоконник, он долго стоял, склонив голову и не думая ни о чем. Да и о чем было думать ему? И зачем? Мучиться? Травить сердце?
Он пожалел только о том, что не научился спать стоя. Уснул бы здесь у окна. Все безразлично… Если бы вот сейчас его обвинили во всех смертных грехах, он ни чему не удивился бы, не стал бы протестовать и покорно принял бы обвинение.
— Коля… — услышал он.
Голос Нади не вывел его из состояния безразличия, и он не ответил, даже не шелохнулся.
— Иди, слышишь? — позвала она.
Николай молчал.
— Иди, мне плакать хочется, — донесся до него незнакомый глухой голос Нади.
Он вздрогнул.
Осторожно обошел ее платье, белевшее на полу, вернулся, поднял его, повесил на стул, неловко лег на кровать, поцеловал, обнял Надю. Она отвела его руку. Тогда в нем, наперекор робости и отчаянию, пробудилась мужская настойчивость, с ее нежностью и силой. Но Надя отталкивала Николая, прятала лицо в голубоватую от луны подушку.
— Надя, милая!
— Нет, нет, после…
Когда она перестала противиться, он вдруг бессильно уронил ей на грудь голову. Что-то более жгучее, чем стыд, и более сильное, чем страх, овладело им. Надя прижала к себе его голову и, счастливо улыбаясь, стала теплой рукой гладить его вихрастые волосы.
Письмо сына принес красноносый подслеповатый старичишка-почтальон. Переброшенную через плечо черную кожаную сумку он носил удивительно бережно, словно боясь, что ее отнимут. Почтальон постучал палкой в калитку палисадника, оплетенного не то хмелем, не то плющом — живучей и цепкой зеленью. Марья Петровна появилась на пороге, заулыбалась и поспешила к калитке. По обеим сторонам песчаной дорожки, пригнанные друг к другу торчали обломки кирпичей, протянувшихся красными зубчиками от порога до самой калитки. За ними росли маки вперемежку с подсолнухами.
Марья Петровна взяла письмо и, не успев разглядеть его хорошенько, возбужденно произнесла:
— От сына!
— Должно, — внушительно сказал почтальон и наставительно промолвил: — Читайте!
— А как же! На то и письмо!
Почтальон не счел нужным отвечать на это восклицание и нетерпеливо направился дальше, все так же цепко держа сумку. А Марья Петровна присела на скамеечку у порога.
С высокого леоновского двора открывался широкий вид. В отдалении темнел горный хребет, ограничивая свободу глаза. Лесистые отроги хребта, возвышаясь один над другим, как бы тянулись к главной его вершине — каменистой, без единого деревца. Окаймленная снизу кустарником, она поблескивала сероватым щебнем и глыбами рудных отвалов. Вершина эта называлась Рудничной и была как бы центром всего Тигеля. К ней прилепился рудник. На горке стояла группа белокаменных домов со старинными колоннами, с железной оградой и ротондами у ворот. Прямо от кустарников начинались нагорные улицы, напоминавшие каменистое русло высохшего к лету горного потока. У подножия горы плескался заводский пруд. На берегу стояли бревенчатые домики под красными и зелеными железными крышами. По одну сторону пруда на возвышении виднелась белая башенка, а по другую — церковь с колоколами, отлитыми лет двести назад на правом заводском дворе. Теперь и в помине нет этого заводика: вместо него стоит громадный металлургический комбинат, и лишь кое-где меж высоких корпусов можно увидеть угол старой, полуразвалившейся стены. С утра над Тигелем поднимается дым, и неуловимая гарь оседает на листве городских деревьев и делает ее уже к середине лета темно-желтой, как бы покрытой легким слоем ржавчины. Многое переменилось в Тигеле. Давно уже нет памятника заводчику-князю, что стоял когда-то на площади и пугал ребятишек, и кажется, нет уже давно и тех тропок-дорожек, которые исходила когда-то в детстве Марья Петровна вместе со своими подружками. Будто бы не
