что ты делаешь? — отбивалась она. — Мы так никогда не дойдем до трамвая.
— И не надо. Я не хочу никуда! Я хочу, чтобы ты ответила мне: да или нет? Мне все равно, где услышать.
— Ты сумасшедший, — сказала она ласково. — На нас смотрят.
По улице прошел ярко освещенный трамвай. Николай был в таком настроении, что мог бы легко догнать его. Он сказал об этом Наде, и она поняла его.
— Побежим!
Он схватил ее за руку.
— Так неловко, — сказала Надя и, высвободив руку, побежала.
Он бросился за ней. В полосе света, упавшей от трамвая, развевалось ее платье и мелькали полы жакетика. Николай ускорил шаг и, заметив, что она споткнулась, сделал огромный прыжок и, обернувшись, подхватил ее, готовую упасть. Она подняла раскрасневшееся удивленное лицо, он поцеловал ее в губы и, словно боясь, что она обидится, быстро взял под руку и повел на тротуар, будто ничего не случилось.
Николаю хотелось остаться одному, подумать… Какое это счастье — поцеловать любимую!
Пусть он не почувствовал ответного поцелуя. Но она позволила себя поцеловать. Она позволила ему, Кольке Леонову, простому парню, который не целовал еще ни одной девушки на свете, который ничего не сделал в жизни, а уже требует любви, уже понимает красоту! Она могла быть женою любого из тех, кого он знал, кто был выше его, лучше его. А вот она шла рядом с ним, она ему позволила поцеловать себя. И она сама и все вокруг нее было манящим, необычным, и только он один оставался самым обыкновенным парнем, ничем не примечательным и далеко не красивым. И странно, что она до сих пор не заметила этого, продолжала идти рядом и улыбаться. Да, он был тем же обыкновенным парнем, каким его знали все, только он был теперь счастливым. Но счастье не могло сделать его красивым, достойным этой девушки, наоборот, оно делало его немного смешным, неловким и даже глупым. А она этого не замечала.
— Мне было хорошо! — сказала Надя на прощанье.
— Нет, ты ответь мне, ответь, — заговорил Николай. — Я же тебя люблю.
Она молчала. Он сжимал ее руки, настаивал, просил сказать прямо.
— Он тоже говорил мне, что любит, — тихо и смущенно, словно оправдываясь, проговорила Надя.
Николай хотел уйти не прощаясь, но она удержала его.
— Ты пойми меня, пойми…
Николай, кажется, понял. Успокоился, улыбнулся.
Он был счастлив, он хотел остаться один.
И вот он один, у себя дома, стоит посреди комнаты. Как длинны его руки! Что делать с ними? Запустить в разлохмаченные волосы, запрокинуть голову, закричать, но так, чтобы никто не слышал: люблю! Как широко расставлены его ноги, словно он один собрался встретить опасность, которую должны были встретить сто человек. Посмотреть на себя в зеркало? Но это девчоночье дело и совсем не подходит к его настроению… А нос у него все-таки длинный. Как она не заметила этого? И глаза голубые, почти ребячьи. У мужчин должны быть глаза темные, волевые. Разве она не видит, что у него мальчишечьи глаза? А эти веснушки… вот они, вот. И все же она не увидела их… Не увидела? А почему ты так думаешь? Почему? А ну-ка вспомни все, переживи снова весь этот вечер. Почему она не сказала тебе ни «да», ни «нет», хотя ты просил у нее ответа? Почему она высвободила руку и побежала одна, когда тебе хотелось бежать вдвоем, крепко взявшись за руки? Нет, ты подумай… Возможно, если бы был кто-нибудь другой, она бы этого не сделала — не посмела бы или не пожелала. Кто-нибудь другой…
От этой проклятой мысли все в нем замерло.
Он сел на кровать, согнулся, опустил руки, голову, взлохмаченную, тяжелую…
«Я так не могу, — привычными словами думал он все ту же думу. — Я должен знать, что у них было. Она должна рассказать мне, и тогда я успокоюсь, не буду больше вспоминать… Если она расскажет мне, значит, она меня любит, если нет…»
Он вскочил, зашагал по комнате из угла в угол. Был второй час ночи. Но это был второй час ночи где-то за стенами дома. Это его не касается. У него — совсем другое, свое, у него продолжается все тот же вечер, он говорит с ней, он спрашивает у нее: что у тебя было с Плетневым?
Побежать? Разбудить? Потребовать ответа? Надеть борчатку, нахлобучить шапку, завязать на бегу кашне…
Нет, невозможно, немыслимо!
Милые мои! Близкие, знакомые, незнакомые, чужие! Поймете ли вы меня?
Николаю кажется, что никто не поймет его. Никто так не страдал, никто так не любил.
Если бы можно было узнать все, то сразу бы стало легче. А что, собственно, все? Он же все знает. Она сказала ему. Он спросил тогда: «Правда?» И она ответила: «Правда». Чего же ему еще? Что хотелось ему знать? Как это было? Как могло случиться?
Вот оно что!
Нет, к черту! Лучше не знать.
И Николай обхватил голову руками.
Ходил из угла в угол, читал, зарывался лицом в подушку, опять ходил… Никак не уйти от самого себя… Тушил свет, зажигал, порывался бежать…
Голова гудела от бессонной ночи, от хмурого утра… Думал, забудется в цехе. Но и здесь все напоминало о том же. В обеденный перерыв зашла Нина. Смущенно улыбнулась, проговорила:
— Вечеринка сегодня у нас… Если свободны, приходите.
— Какая вечеринка?
— Ну… свадьба.
— Свадьба? — Николай тоже смутился, пробормотал: — Не знаю, Нина, не знаю… У меня каждый вечер, занят… Да… Жаль, занят… А вообще-то поздравляю. Это вы хорошо придумали.
И крепко потряс ей руку.
По заводу разнеслось неприятное известие: арестовали Черкашина.
Это поразило Николая. Он давно успел убедиться в том, что Черкашин хороший человек, способный инженер, дельный руководитель. Недаром же Серго Орджоникидзе отличил его среди других и доверил важный участок.
Черкашин — коммунист. Как же могло случиться, что его арестовали, как арестовывали последнее время врагов народа, о чем Николай узнавал время от времени? Но то были люди, которых он, Николай, не знал, и это, естественно, не так трогало его. Черкашина же, как ему казалось, он знал хорошо. И это вызывало недоумение.
Николай был встревожен. Тревога была не от того, что Николай, столько лет работая с этим человеком и зная его, не мог разглядеть в нем врага, тревога была от того, что враги работают рядом с ним и принимают облик хороших людей, чтобы их нельзя было разоблачить и обезвредить. Николай чувствовал, что он безоружен, бессилен, слеп.
И все-таки не верилось, что Черкашин враг. Он часто
