Ушли письма — и словно в воду канули.
Жить в ожидании рокового часа ему было легко. Он не испытывал ни страха, ни горечи, напротив, ждал смерти с благодарностью и без суеты: многим ли из живших дано было знать свой срок? Надо было подготовиться к нему, и вот тут-то Андрей Николаевич начинал ощущать какую-то пустоту под собой. Закончив нехитрые хозяйственные дела, он неожиданно обнаружил, что ничего больше не остается, и он готов к смерти хоть сейчас. Правда, впереди еще была встреча с внуком — он ждал ее больше, нежели встречи с детьми, однако Николай так и не появлялся, и все заготовленные ему слова постепенно вяли, как скошенная трава. Когда апрельское солнце согнало снег и подсушило холм, Андрей Николаевич поднялся к келье матери Мелитины и, наглядевшись на запустение в ее жилище, вдруг засмеялся от радости: вот же, вот несделанное дело! Надо поправить келью и, переселившись сюда, умирать здесь!
На целую неделю, пока он чистил, вставлял стекла и белил вросшую в землю избушку, ощущение пустоты и собственной ненужности в этом мире отошло и растворилось в хлопотах. Однако, приведя в порядок келью, он еще больше почувствовал, что не готов к смерти, поскольку не сделано еще или не сказано что-то самое важное. А время неотвратимо уходило, и вместо недавнего благостного спокойствия полой весенней водой накатывалась тревога.
Трижды смерть была близко, и трижды он готовился к ней, но ни разу не возникало этого растущего тревожного чувства, что на земле остается неисполненным дело, отпущенное ему судьбой. Возможно, тогда его попросту еще не было: ни в «эшелоне смерти», где последним долгом стало помогать больным и закапывать мертвых, ни в камере смертников, где он по ниточкам распускал и вновь ткал свою жизнь. И даже перед «условным» расстрелом, перед дверью монастырской конюшни он не сомневался, что данный ему путь пройден до конца и осталось сделать всего несколько шагов по залитому кровью полу.
Тогда он не знал ни дня, ни часа своего срока; тут же, загодя предупрежденный — ведь не зря же ему отпустили столько времени, — он не мог прийти к назначенному мгновению со спокойной душой и совестью, ибо не сказал последнего Слова и не сделал последнего Дела.
Но в чем же суть Слова и Дела?
Он не находил себе места. Перебравшись жить в келью, он возвращался в село, бродил вокруг брошенного дома или по улицам и бормотал:
— Слово и Дело… Слово и Дело…
С ним здоровались, пытались разговорить, однако Андрей Николаевич обходил встречных и спешил, не ведая куда. Состарившийся председатель Артем Никитич Главадских остановил его среди улицы и стал просить продать колхозу дом, дескать, все равно ты на холм жить перебрался, а мне переселенцев из Чувашии селить некуда. Андрей Николаевич ушел бы от него, но председатель загораживал дорогу и держал за рукав.
— Переселение — дело государственной важности, — строжился он. — Требуется закрепить приезжих граждан на земле и поднять колхозную жизнь на должный уровень.
Слова его не долетали до сознания, поэтому, чтобы высвободиться из рук Артема Никитича, Андрей Николаевич пожаловался:
— Шестого июня мне умирать, а я приготовиться не могу. Сказать бы что-то надо, сделать, а не знаю что.
— Так если помирать, может, дом по завещанию отдашь? Родному колхозу? Или внуку своему бережешь?
— Забирай, — отмахнулся Андрей Николаевич и пошел дальше.
— В сельсовет съезди! — вслед ему крикнул Артем Никитич. — Бумагу напиши!
— Слово и Дело, — забормотал Андрей Николаевич. — Слово и Дело…
Когда он возвращался назад и остановился возле своего дома, то увидел, что он уже плотно заселен: нескольких семей поместили даже на повети и в амбаре. Десятка два разновозрастных детей саранчиной стаей катились по усадьбе, обследуя новое место. Блистали черные, пытливые глазенки на чумазых личиках, босые ножки месили холодную весеннюю грязь. Туго обвязанные полушалками женщины жгли костры во дворе и готовили на таганах пишу. Андрей Николаевич постоял у распахнутых ворот, послушал неторопливое клекотанье чужого языка, бульканье варева в котлах и вознамерился было уйти отсюда навсегда, но тем временем босоногая худая старуха-чувашка подала ему кусок черствой ржаной лепешки. Андрей Николаевич принял хлеб, а уже потом догадался, что это милостыня. Он поклонился старухе, и та выговорила в ответ короткую, утешающую фразу. «Спаси Господь» — послышалось ему.
С подаянием в кармане он вернулся на холм и больше уже не спускался вниз. Бродить по весеннему лесу казалось спокойнее, к тому же Андрею Николаевичу иногда чудилось, будто именно здесь, среди оживающей природы, ему приоткроется тайна последнего несказанного Слова и неисполненного Дела. Он часто останавливался и, возбужденный предчувствиями, таил дыхание: сейчас, вот сейчас придет к нему истина! Однако вместо озарения подкатывала крутая изжога: милостинный хлеб оказался кислым и прогорклым.
Прошатавшись по лесу до вечера, Андрей Николаевич наткнулся на развороченный до основания муравейник. Недавно поднявшиеся из глубины его муравьи, еще вялые от холода, ползали по руинам и пытались слепить посередине разоренного жилища маленький холмик. Андрей Николаевич поплевал на муравьиное скопище и подставил ладонь. Тончайшие струйки охолодили руку, кисловато-терпкий запах перехватил дыхание.
На развалинах муравейника проступали огромные медвежьи следы.
Извергая кислоту, многочисленный лесной народ пытался защититься от нападения, но до чего же жалко выглядело это оружие! С такими трудами собранный по дресвинке дом, наполненный загадочной, единожды и навечно установленной гармонией жизни, он, по сути, всегда был совершенно беззащитным, а население его — невероятно уязвимым. И при этом муравьи жили открыто, смело, прячась разве что от непогоды. Какое же гордое было племя!
Но какая неведомая связующая сила объединяла этот народ, если по злой воле оторвавшийся от общины муравей был обречен на гибель?
— Что же это, Гармония в единстве? А в одиночестве только смерть? — вслух спросил он, вдыхая запах муравьиной кислоты. — Единство и есть смысл бытия?..
Андрей Николаевич прислушался, словно ожидая ответа, и неподалеку заметил еще один разрушенный муравейник. Рядом с ним из-под синей глыбы заледенелого снега выбегал светлый ручей и, огибая подножие муравьиного пепелища, захватывал свежерассыпанную дресву и уносил ее вместе с насекомыми. Несколько минут назад здесь разыгралась трагедия, способная погубить самую мощную империю, созданную людьми. Наверное, так варвары разорили Рим, а кочевники Русь. И Рим канул в Лету, но Русь выжила!
— Неужто все-таки в единстве?!
От нескончаемого и напряженного труда муравьев шевелилась под ногами дресва и, будто живая, медленно ползла к самому центру снесенного холма, как если бы там лежал магнит.
— В единстве!
— Нет, в безумии! — вдруг услышал Андрей Николаевич старческий, дребезжащий голос за спиной. — В нем их сила!
Шиловский был в трех саженях. Нагнувшись над небольшим муравейником, он разгребал его костяным совком, сделанным из черепашьего панциря. Какая-то длинная бесформенная одежина болталась на нем, как на колу, одной рукой он опирался на черную резную трость со стальным наконечником.
Андрей Николаевич опустил глаза, и когда вновь поднял их — Шиловский не исчез. Он завершил свое дело и, убрав совок под одежду, медленно приблизился к Андрею Николаевичу. По серой хламиде, по трости, рукам и лицу Шиловского ползали муравьи. Когда они попадали на стекла пенсне, то соскальзывали и падали на землю.
— Посмотрите, они же безумны. — Шиловский ткнул наконечником трости в разворошенный муравейник. — Трудолюбие, самоотверженность, единство — все продиктовано общим безумием. Их жизнь и Гармония есть жизнь и гармония травы. Этих насекомых потому и называют — муравьи. От слова — мурава.
— А мне почудилось, следы медвежьи, — сказал Андреи Николаевич.
— Нет, батенька, это я, — признался Шиловский. — Не чаяли встретить на этом свете?
Андрею Николаевичу всегда казалось, что они должны встретиться в лагерях или уж на крайний случай в ссылке. Судьба должна была свести их еще раз, но обязательно в равных условиях, как в «эшелоне смерти». Он почему-то верил в это и, приглядываясь к людям с новых этапов, ждал, когда появится Шиловский. Уже были заготовлены вопросы и торжествующие победу слова, однако они истаяли в сознании, как и надежды.
— Напротив, искал встречи. — Андрей Николаевич почувствовал облегчение. — Давно искал… Но сегодня не думал…
— Вижу, как в вас кипит ненависть, — заметил Шиловский. — А зря, зря, батенька.
— Я ненависть пережил, — сообщил Андрей Николаевич. — Переболел ею, как тифом. Теперь ни одна зараза не пристанет.
— Но я же все еще зорю муравейник! — Шиловский потыкал тростью мягкую живую дресву. — И заставляю насекомых оживать и совершенствоваться. Неужели изменились ваши убеждения? Или вы начинаете понимать смысл революционной гармонии мира?
