просто нужно уладить некоторые формальности. Ждём вас завтра в десять утра.
Ну что ты дёргаешься, старый дурак? Ты же знаешь, что не убивал Лизу! И если бы экспертиза была не в твою пользу, кто бы с тобой так вежливо разговаривал? Уже скрутили бы и вернули в изолятор, плюнув на возраст и заслуги. Может быть, наоборот, всё очень хорошо? Что ты паникуешь раньше времени?
Леонид Витальевич сидел на незастеленной с утра кровати посреди разбросанных подушек и мысленно уговаривал сам себя. Навыки аутотренинга он приобрёл ещё в детстве, понятия не имея, как это называется. Просто понял, что, если повторять себе «всё хорошо», всё действительно может стать хорошо. По крайней мере, можно успокоиться. Очень помогало потом в жизни и перед выходом в ответственном концерте, и когда самолёт, в котором он летел, вдруг начинало болтать над морем, и особенно в Афганистане.
— Всё будет хорошо. — Настя появилась в комнате бесшумно и словно озвучила его мысли. — Ты сейчас пообедаешь, выпьешь свои лекарства и поедешь домой, чтобы завтра появиться у следователя отдохнувшим, полным сил, гладковыбритым (выбритым, Лёня!) человеком.
— По-одумаешь, о-один ра-аз не по-обрился, — притворно-обиженно протянул Волк.
Он действительно с утра ещё не брился. Да что там, они и встали-то час назад. Он совсем потерял счёт времени и окончательно расслабился. Обычно Волк старался держать себя в тонусе, хорошо ли, плохо себя чувствует, надо ли с утра куда-то ехать или нет, а вставал он всегда рано, приводил себя в порядок и обязательно распевался. А сейчас вот отдых затянулся да и присутствие Настасьи действовало на него умиротворяюще. Он с сожалением посмотрел на смятую постель, уютные подушки и тонкий халатик Насти, сползающий с плеча. Какая, к чёрту, Москва, какой следователь. Опять трястись в поезде, с кем-то общаться. И домой ни капли не хотелось. Там Натали, с которой не мешало бы объясниться, а он меньше всего сейчас был настроен выяснять отношения.
Леонид Витальевич мягко опустился на подушки, увлекая за собой Настю.
— Не хо-очу ни-икуда е-ехать. Иди сю-юда, мо-оя ве-едьма.
— Прекрати, немедленно! У меня кастрюля на плите. И ты не успеешь на поезд…
Она делала вид, что сердится, хотя уже расстёгивала на нём рубашку.
— Пле-евать. Не хо-очу в Мо-оскву.
Настя вдруг остановилась, пристально посмотрела ему в глаза. Видимо, почувствовала, что он говорит искренне.
— Что-то новенькое. Лёня, тебе действительно нужно завтра появиться у следователя. Я уверена, что тебя ждут хорошие новости. Кто знает, может быть, если с тебя снимут обвинение, то и твоё заикание пройдёт? И ты вернёшься на свою сцену.
— И на сце-ену я не хо-очу, — вдруг неожиданно для самого себя, но абсолютно честно сказал Волк.
* * *
Из дневника Бориса Карлинского:
Несчастные люди артисты. Вся жизнь на виду, в свете софитов, под прицелом камер. Ты можешь сколько угодно заявлять, что ни от кого не зависишь и никому ничем не обязан, но и зависишь, и обязан, даже если ты — Волк. А таких артистов, как Лёня, на эстраде можно по пальцам пересчитать, что уж говорить об остальных. У него, по крайней мере, нет продюсера, диктующего, куда ему ехать и что петь, да и финансово он сейчас обеспечен, так что его не заставишь выступать на корпоративе или в бане, если он сам того не захочет. И всё же он человек подневольный — он зависит от публики. Внимание зрителей — наркотик, на котором он сидит всю жизнь, и с которого, боюсь, уже не слезет.
Сколько я помню, Лёнька всё время переживал, достаточно ли его любят: раскупят ли билеты на сольный концерт, придут ли зрители, подарят ли цветы, сможет ли он раскачать зал, хорошие ли напишут журналисты рецензии. И каждый раз находились поводы для недовольства: что остались свободные места в зале, что мало цветов (хотя сами по себе они ему абсолютно не нужны, он и домой-то их никогда не забирал), что зал был вялый. С журналистами вообще беда. Не пишут о нём — плохо, значит, забыли. Пишут — тоже плохо, потому что хвалебные оды ни писать, ни читать неинтересно и любой нормальный журналист всегда пытается найти недостатки, где-то поддеть артиста. И Лёнька каждый раз обижался и расстраивался.
Вот типичная зарисовка из его жизни.
— Они написали, что я уже пять лет пою в одном костюме, Борь! «У Волка нет денег на новый пиджак». Что за глупости? — возмущался он, потряхивая газетой. — Я отдал Ленусе шесть концертных пар! Шесть!
— Но одинаковых, — пошутил я и тут же пожалел, потому что Лёня с размаху плюхнулся на диван рядом со мной и сунул мне газету под нос.
— Смотри! Фотография, сделанная в первом отделении, и фотография, сделанная во втором отделении. Где костюмы одинаковые?! Первый синий, второй чёрный!
К слову, газета была чёрно-белая.
— И я их купил специально для концерта! Да что там костюмы, они и по репертуару прошлись. Ценители! И голос у меня, оказывается, уже не тот, прежнего колорита нет! Сейчас я тебе прочитаю, подожди! Где мои очки?
— Ты только что на них сел…
Лёнька с возрастом становился рассеянным, что вкупе со слабеющим зрением постоянно ставило его в дурацкое положение. Он мог заблудиться в трёх соснах: выйти не в ту кулису и пройти через сцену прямо во время выступления кого-то из коллег, считая, что идёт за занавесом, мог по ошибке вломиться в чужую гримёрку или сесть не в свою машину. Жека, его директор, хорошо знал особенности своего подопечного и следил, куда Лёня пошёл и что делает, ну и Ленуся за ним присматривала. Но накладки всё равно случались и иногда на глазах у публики. Я редко хожу на его концерты, но, если Лёня поёт в Москве сольник, отказаться, конечно, не могу. И в последнее время каждый такой поход на концерт для меня становится настоящим мученьем, потому что два часа я не наслаждаюсь музыкой, а напряжённо слежу за каждым его шагом и подсознательно жду какой-нибудь оплошности. Он может перепутать слова и даже музыку — аккомпанируя себе, вдруг с середины песни начать играть совершенно другое произведение. Публика решит, что так и надо, что это попурри, но к концу Лёня спохватится и сыграет финал той песни, с которой начинал, оставив зал в полном недоумении. Один раз я видел, как он чуть не свалился со сцены — какая-то девчонка протягивала ему букет, стоя под сценой, он сделал шаг вперёд, чтобы сильно не наклоняться, и не увидел
