края.
Он и сам замечал свои промахи, злился на себя, расстраивался. А уж если очередной казус замечали журналисты и потом посвящали этому целую статью, то вообще места себе не находил. Судьба сыграла с ним злую шутку — подарила творческое долголетие и тем самым обрекла на публичное старение. Сколько артистов из его поколения, и намного моложе давно исчезло из поля зрения! К кому-то пропал интерес зрителей, кто-то спился, у кого-то кончились деньги на раскрутку. Лёньку по-прежнему ждали бабушки во всех городах России, его звали на корпоративы и праздничные концерты, он давно завязал со спиртным и в материальном плане был вполне самодостаточен. У него даже с голосом особых проблем не возникало, исполняя часть песен под фонограмму, он вполне мог отработать двухчасовой концерт. Но биологические часы исправно тикали, и Лёнька старел, по-прежнему стоя на сцене под прицелом прожекторов и камер.
Я, наверное, как никто, его понимаю, ведь со мной происходит то же самое. И я тоже слышу шепоток за спиной, что Карлинский уже не тот. Вот раньше да, был чудо-хирург, золотые руки, мог весь день оперировать. А сейчас больше одного пациента в день не берёт. Мол, пора уже на покой старика провожать. Обидно. Я-то знаю, что больше одного не беру только потому, что элементарно стоять по восемь часов у стола тяжело, ноги устают. А руки, извините, остались золотыми. И если я почувствую, что хоть на сотую часть теряю прежнее мастерство, я навсегда закрою за собой дверь операционной, потому что распоряжаюсь не своей, а чужими жизнями. Но мне есть чем заняться — заведовать отделением можно и сидя в кабинете, и преподавательской работы хватает. Да и пенсия меня не особо страшит, вот родит Мишелька внучкá, и я сам подам заявление. С огромным удовольствием буду сидеть в саду на скамеечке и играть с наследником. Я люблю свою работу, но не стану за неё хвататься из последних сил. А Лёнька в ловушке. И сам это хорошо понимает.
Мы однажды бродили с ним по ГУМу, искали для Мишки красные замшевые туфли. О, это отдельная история! Накануне она подвернула ногу, нога распухла, и теперь вся старая обувь оказалась ей мала. А на следующий день она должна была идти на какой-то там бал в Колонный зал Дома союзов. В последнее время появилась в Москве новая мода — проводить балы в духе девятнадцатого века для золотой молодёжи. В общем, отказаться от бала Мишка никак не могла, и ей нужны были непременно красные бархатные туфли под платье. Желательно без каблука, так как нога ещё болела. И кто, как не папа, должен был достать для неё заветные черевички.
Лёня в очередной раз жил у нас и вызвался меня сопроводить, что было очень кстати — я ни черта не понимаю в женской одежде и обуви, а он у нас известный специалист. Чтобы не провоцировать народ и не привлекать лишнего внимания, Лёня поднял воротник пальто, надвинул на глаза кепку. Мы бродили по ГУМу, я переживал культурный шок от нынешних цен на туфли и современной моды. В одной витрине стояли сапоги-босоножки с открытым носом, жёлтенькие и в стразах — на лето, что ли? В другой красовались кроссовки на каблуках. Окончательно меня добили резиновые калоши, самые банальные калоши, какие в нашем детстве имелись у каждого ребёнка и взрослого. Теперь калоши стояли на высоком крутящемся подиуме с ценником «999 у. е.», и я так понимаю, что среднестатистическая модница должна была мечтать о таком эксклюзиве.
Мы шатались по этажам уже второй час, и всё это время Лёнька ворчал, что раньше в Колонном зале проходили самые лучшие концерты, что место это намоленное, практически святое, а теперь всякие нувориши непонятно что там устраивают. Я не напоминал ему, что в его намоленном месте проходили ещё и прощания со всякими высокопоставленными покойниками, и просто искал туфли. Наконец мы их нашли. Красные, бархатные, на маленьком каблучке. По сумасшедшей цене, равной примерно полутора моим зарплатам.
— Вот то, что нам надо! — радостно заявил Лёня. — Упаковывайте!
Я с ужасом на него посмотрел. Лёня был в очках, причём очках домашних, с толстой роговой оправой. У него несколько пар, есть вполне приличные, модные, а есть «дедушкины». По его признанию, самые удобные. Но суть одна: он в очках, значит, ценник видел.
— Лёня, это грабёж! — прошипел я ему на ухо. — Ради одного вечера такие деньги выкидывать?
— Я заплачу, — невозмутимо ответил он. — Должны быть у девочки радости в жизни?
Замечу, что у этой девочки вся жизнь — одни сплошные радости. И во многом стараниями Лёни.
Нужный размер должны были принести со склада, продавцы бегали туда-сюда, предлагали кофе, уговаривая нас подождать буквально три минуточки. Лёня благодушно кивал, облокотившись локтем о прилавок. Он даже снял кепку, забыв про конспирацию или решив, что здесь, в бутике, никто не будет приставать с просьбой об автографе. И вдруг мы услышали, как старшая продавщица, девушка лет тридцати, говорит младшей, совсем девчонке:
— Иди предложи дедушкам сесть! И кофе предложи!
Господи, надо было видеть Лёнькино лицо! Оно побагровело под цвет бархатных туфелек! Он не мог успокоиться всю дорогу до дома.
— Дедушка! Ты понимаешь, Борь! На сцене я мэтр, легенда, Народный и прочая, прочая! Дорогой и уважаемый Леонид Витальевич! А без сцены — дедушка!
Я молча вёл машину, делая вид, что увлечённо слежу за дорогой. Я же не самоубийца напоминать ему, что мы действительно давно уже дедушки. И без грима и специального освещения, в домашних очках Лёнька выглядит на свой возраст, и это нормально!
Мишка пришла в восторг от туфелек, «дядя Лёня» получил свою долю честно заслуженных объятий и поцелуев и слегка успокоился. А вечером мы сидели с ним у камина, мне очень нравилось разжигать в гостиной огонь, особенно в дождливую погоду, и смотреть на пляшущие языки пламени. Лёнька, настроенный менее романтично, что-то чиркал в ежедневнике и хмурился.
— В декабре вообще ни одного свободного дня нет, даже тридцать первого работаю, — сообщил он. — Как конец года, так завал. «Лучшие песни», «Песня года», «Стопроцентный хит», «Шлягер года». Развелось премий! И везде я почётный гость! А ещё нужно слетать поздравить с наступающим славных работников газодобывающей промышленности, ну и по мелочи.
— Ну да, а не позвали бы тебя в эти «Лучшие песни» или «Шлягер», ты бы тут сейчас кругами бегал и посудой швырялся, доказывая, что без тебя этот конкурс вообще не имеет права на существование.
