class="p">Я не утрировал, мы это уже проходили. Лёнька же, вместо того чтобы привычно возмутиться и доказывать, как я не прав, вдруг кивнул.
— Тоже верно. Но ты не представляешь, как всё надоело. Одно и то же каждый день. Приехал, всем поулыбался, переоделся в концертное, вышел без очереди на правах ветерана, пооткрывал рот под фонограмму, снова поулыбался, переоделся, поехал дальше. Веришь, я уже не запоминаю, где сегодня пел. Не то что города, даже концертные залы Москвы мне все на одно лицо. И пою порой машинально. Мне кажется, мышцы лица сами знают, в каком месте улыбаться, в каком хмуриться. Я могу петь о просторах родины, а думать о том, что мне туфли жмут. Веришь?
К сожалению, я верил. Я и сам давно стал замечать, что у Лёни на сцене абсолютно стеклянные глаза. Раньше такого не было.
— А так нельзя, Борь. Не должен артист выходить на сцену с холодным сердцем. Он должен гореть жаждой творчества. А я уже, к сожалению, ничем не горю. Так, тлею потихоньку.
Я хотел сказать: «Так уходи!» — но не смог. Потому что Лёньке уходить было некуда.
* * *
Леонид Витальевич понял, что всё, пора, ещё год назад, когда оказался на концерте Кигеля. Андрей с большим размахом праздновал пятидесятилетие творческой деятельности. Получив именное приглашение с красиво выписанными цифрами «50», Лёня долго производил в уме нехитрые математические вычисления, не поленился даже бумажку взять и посчитать столбиком. Всё равно никак не сходилось. Ну либо он чего-то о Кигеле не знал, и профессионально петь тот начал примерно с детского сада.
На концерт заклятого друга и коллеги он, конечно, пошёл, куда деваться. Героически высидел на почётном первом ряду все четыре с половиной часа! Камера, снимавшая зал, то и дело поворачивалась к нему, норовя выхватить крупный план, и Лёня старался сохранять каменное выражение лица. В душе же бушевали самые разные эмоции: от возмущения (ну нельзя так безбожно портить песню!) до ужаса. Ужас он испытал, когда увидел, как медленно, подволакивая ногу, идёт Андрей от кулисы до микрофона, как неестественно прямо стоит, как не может нагнуться за цветами. Нет, он и раньше знал, что у Кигеля проблемы со спиной, но одно дело столкнуться где-нибудь в коридоре телецентра, пожаловаться друг другу на старые болячки и разойтись по своим делам, а другое — сидеть в зале и на протяжении нескольких часов наблюдать, как человек мучается, преодолевая себя. И выглядит это всё как-то… жалко… И грустно.
Леонид Витальевич сидел и думал, что и сам смотрится не лучше. Такой же старый пень, когтями и зубами цепляющийся за сцену. Ну у него спина не болит, он, к счастью, не ковыляет. Пока… Кто знает, что будет завтра. А ещё он слышал громкий шёпот двух дам, сидевших позади него, которые обсуждали, как похож Кигель на Брежнева в последние годы правления. Лёня видел Брежнева не только по телевизору, несколько раз они общались, однажды даже в неформальной обстановке на даче у генсека. И Волк знал, что это был умный и интересный мужик. Но народу он запомнился ничего не соображающим стариком, который целовался взасос с лидерами иностранных государств и обвешивал себя орденами. Вот и они с Андреем такими запомнятся — старыми маразматиками. Андрей уже начал чудить — путается в событиях собственной биографии, забывая, сколько лет поёт.
С концерта Леонид Витальевич уходил с твёрдым намерением завязывать. До юбилея год, один год он как-нибудь продержится. А потом всё, хватит. Надо уходить вовремя, под аплодисменты. А то рискуешь уйти под хохот.
Он решил, что не будет заранее заявлять о прощании со сценой. Тоже смешно, сколько его коллег прощалось, но не уходило. Он просто подготовит юбилейный концерт, в первом отделении соберёт всех друзей, второе отработает сам, споёт всё лучшее, что было записано за последние годы. А в конце скажет, что уходит. Сцену целовать тоже не станет — не гигиенично и Боря не одобрит. Но на колено перед зрителями можно и опуститься. Словом, придумает что-нибудь эффектное.
Такие у него были планы. Но по мере приближения юбилея его решимость таяла. Всё чаще Леонид Витальевич задумывался, что же он станет делать, уйдя на покой? Внуков, которых он мог бы нянчить, не было и не предвиделось. Разве что Мишелька родит. Но там Борис ждёт не дождётся наследника и вполне обойдутся без Лёни. Мемуары писать? Ну хорошо, на год занятие, а дальше? Чем вообще занимаются старики? Мирно доживают свой век с любимой половинкой? Гуляют по скверикам, взявшись за руки? Это ему точно не грозило. Натали ещё молодая женщина и по скверикам гулять не захочет. Впрочем, он может гулять с ней по модным тусовкам, но от одной мысли об этом Лёню передёргивало. Ну уж нет, светская жизнь ему порядком надоела.
Кстати, а как поведёт себя Натали, если Волк вдруг перестанет быть центром Вселенной, добытчиком денег и артистом первой величины? Лёня хорошо помнил, с каким презрением она относилась к нему, когда он болел, как изо всех сил пыталась выпихнуть на работу. Тут и сомневаться нечего: немощный Волк ей не нужен, и рассчитывать на стакан воды от любимой супруги не приходится.
Но чаще всего Волк думал о Настасье. Он не мог просчитать её так же легко, как Натали. Он не мог просчитать её в принципе, логика её поступков всегда оставалась для него непостижимой. Но самый ожидаемый вариант, что она его бросит. Ну правда, смешно же, молодая девочка, красавица, умница. У них и так отношения не сахар, а если убрать ореол славы? Хотя она не раз подчёркивала, что артист Волк её не интересует. Но до конца Лёня так и не мог поверить, что кого-то может интересовать человек Волк, тем более такой, как сейчас, с седой головой и прихватывающим сердцем. Потерять Настю он боялся больше всего.
А потом всё как-то завертелось. Туда позвали, сюда позвали. Он по-прежнему выходил на сцену, собирал полные залы в провинции. Его заваливали цветами бабульки, основная его теперь аудитория, но нет-нет да и мелькали в толпе молодые лица. Летом его пригласили как почётного гостя на «Славянский базар» в Витебск и вручили специальную премию Президента Белоруссии за вклад в культуру, в честь чего он дал сольный концерт, прошедший с большим успехом. Не сказать чтобы всё это окрыляло: Волк давно знал цену и зрительской любви, и государственным премиям, хлебнул в перестройку, спасибо. Но некий оптимизм всё же появился.
