— Доброе утро, мамаша, — обратился он к старухе. — Вчерашняя проповедь прямо сердце перевернула. Ваш священник берет за живое, тут ничего не скажешь.
Старуха окинула его беспокойным взглядом, какой бывает у людей, тронувшихся в уме. Циллих остановился и пристально посмотрел на нее. Она тоже остановилась, словно пригвожденная его колючими глазами-бусинками.
— Господин Зейц… — начала она.
— Он здесь новый?
Она медленно повернула голову влево и сказала:
— Нет, это наш старый священник. Он сидел в концентрационном лагере за то, что отслужил заупокойную службу по мальчикам из нашего города, убитым нацистами.
Циллих отвел глаза. Старуха как-то странно мотала головой.
— Мамаша, давай я помогу тебе донести мешок.
Люди смотрели им вслед. «Авось прибьюсь к их дому», — думал Циллих. А старуха бубнила свое:
— Мой младший тоже был в лагере. Жду его со дня на день. Теперь ведь все возвращаются домой. Даже те, про которых думали, что они уже давно погибли.
— Дорогая мамаша, — сказал Циллих, — я на свете один как перст. Разреши мне хоть эту ночку провести под твоей крышей.
— У меня еще двое старших. Они теперь никого не пускают, — ответила старуха и опять растерянно замотала головой.
— А ты представь себе, дорогая мамаша, что твой младший бредет сейчас домой и никто не разрешает ему переночевать.
Он внес мешок во двор. Она принялась уговаривать сыновей.
— Вот если ваш брат на пути домой… с ним обойдутся точно так же, как мы с этим человеком…
Ответ сыновей — долговязых, ободранных парней — не понравился Циллиху.
— Нам надо быть осторожными. Теперь время такое, что незнакомец может оказаться бог весть какой сволочью. Наш брат, если бы он вернулся, первый велел бы нам быть начеку. Но, дорогая мама, он не вернется. И выбрось, пожалуйста, эти мысли из головы.
— Нет, нет, вернется. Сами увидите. И плохо будет, если дорогой ему никто не окажет помощь. А этого человека я видела вчера в церкви.
— Мать, брат не вернется, — жестко сказал старший сын, — Он умер. Нам тогда об этом сообщили. Ведь даже твои священник отслужил по нему панихиду и попал за это в лагерь.
Старуха заплакала.
— Дорогие мои… Я прошу вас, дорогие дети.
Старший вздохнул, а второй обернулся к Циллиху и сказал:
— Ладно, можете переночевать у нас во дворе. Куда вы направляетесь?
— В Эрбенфельд, на стройку.
— Ваши документы?
Он во второй раз нахально сунул справку с карьера, но сам в это время весь облился холодным потом. Внимательно оглядевшись по сторонам, он сказал:
— Я могу вам помочь лудить.
— Вы жестянщик?
— Да нет, просто на все руки мастер — все же шесть лет был солдатом.
Старший брат, который все еще не спускал с него глаз, сказал:
— Не надо. Если хотите что-нибудь делать, то вот что: станьте на колени перед кадкой с водой. Эта цинковая бутыль уже как будто готова, теперь надо в нее дуть, если вода будет булькать, — значит, где-то еще не пропаялось.
— Хорошо, буду дуть, — сказал Циллих и опустился на колени прямо на булыжник. Сыновья старухи возились с паяльной лампой и передавали ему вещь за вещью: металлические фляжку ведра, лейки. Трудно себе представить, сколько всего нужно людям для жизни — словно они собираются прожить ее дважды.
«Не так уж это приятно, — думал Циллих, — дуть в запаянные предметы, проверяя, не текут ли они. Впрочем, махать лопатой на карьере было не лучше. Да и в поле копаться — тоже. В поте лица своего будешь ты добывать хлеб свой насущный. Опять попался в лапы дьяволу».
Старуха обтирала передником запаянные предметы и разносила их по домам. Однажды она пришла ужасно взволнованная:
— Там сбежалась вся улица. Видно, опять кто-то вернулся домой.
— Не уходи больше со двора, — жестко сказал тот, что моложе. — Нечего относить каждую вещь в отдельности. Брат умер.
Когда настало время обеда, они втроем пошли на кухню.
— Нельзя его оставить во дворе, словно скотину, — сказала старуха.
— Мы не желаем сажать его за стол. Он нам не нравится, — сказали сыновья. — Надо бы заявить о нем в комендатуру. Там живо разберутся, что он за птица.
«Седьмой крест»
— Да что вы, ребята, там как раз вчера говорили, что устали от доносов.
— Сказали бы они это в свое время нацистам. Тогда наш брат был бы жив.
— Лучше быть чересчур подозрительным, чем чересчур доверчивым.
Старуха чуть ли не тайком вынесла Циллиху тарелку супа. Пока он жадно ел, она выбежала на улицу. Вернувшись, она сказала сыновьям, которые уже снова возились с паяльной лампой:
— Вернулся сын Мюллеров. Видите, он тоже вернулся.
— Наш малыш никогда не придет, — жестко сказали сыновья. — Мертвые не возвращаются.
«Нелегко ребятам приходится со старухой, — думал Циллих. — Вот повели бы ее американцы, которые любят такие спектакли, к тем рвам в Пяски, где мы проводили массовые расстрелы. Тогда она перестала бы ждать привидение!»
Он снова стоял на коленях перед кадкой, проверяя на течь новые предметы. «Был бы я на месте одного из этих парней, — думал он. — А он стоял бы здесь на коленях перед кадкой, и его задница, как моя, была бы задрана вверх…»
Он съежился, когда услышал за собой скрип сапог. Старший сын стоял у него за спиной. Потом он нагнулся и вдруг вцепился в его волосы.
— Почему вы заклеили уши?
Циллих с быстротой молнии вскочил на ноги. Тот, что моложе, засмеялся. Циллих, обезумев от страха, с маху ударил его в грудь. Старший кинулся было к воротам двора, но Циллих успел подставить ему подножку и выбежал на улицу. Он мчался во весь опор, словно бык на арене, а когда деревня уже давно осталась позади, свернул на шоссе. Он слышал за спиной голоса, или ему казалось, что он их слышит. Топот ног, крики. Шум мчавшегося автомобиля. Он прыгнул на обочину, примяв кусты.
Машина оказалась грузовиком строительной фирмы «Редель» из Эрбенфельда, груженным кирпичом. Десятник сидел с шофером, а двое рабочих — на кирпичах, в кузове. Циллих отчаянно замахал.
— Подвезите меня, товарищи. Мне необходимо до ночи попасть в Эрбенфельд.
— Запрещено, — крикнул шофер, не поворачивая головы, но притормозил машину.
Парни, сидевшие в кузове, мигом втащили Циллиха наверх.
— Обнаружат тебя, когда доедем до места. Тогда пусть и запрещает.
— Большое спасибо, товарищи.
Циллих никак не мог отдышаться, потом вытер лицо и волосы. Когда он немного успокоился, он на всякий случай придумал какое-то объяснение:
— Надо же мне было нарваться на таких дураков! Я попал к лудильщикам. Работа подходящая. И вдруг один из них будто взбесился. И как вы думаете, из-за чего? Пластырь у меня на ушах! Мне его в госпитале налепили, после воспаления среднего уха. А парню точно вожжа под хвост попала. Мы разругались, и он меня вышвырнул.
Рабочий, сидевший слева от него, сказал:
— Так, так.
А тот, что сидел справа, пробормотал:
— Понятно.
Это были вполне симпатичные, бодрые пареньки. Одного звали Ганс, а другого — Франц.
— Верно, от духа товарищества ни черта не осталось, — сказал Ганс.
— А оккупантам весьма кстати, что мы друг с другом собачимся, — сказал Франц.
— Так у них есть повод вмешаться в наши дела, чтобы утихомирить страсти.
— И совать свой нос в каждую дырку.
Циллих ничего не сказал. Несколько минут длилось молчание. Его трясло от отчаяния как в лихорадке. «Куда мне деться, бедняге? Где мне приткнуться? Весь проклятый мир против меня». Его рубашка была мокрой от пота, и он мерз на ветру. «А этих господ и след простыл, — думал Циллих. — А я тут подыхай. Годами они меня задабривали: Циллих то, Циллих это. Когда какой-нибудь красный туз молчал, то говорили: надо сходить за Циллихом. Когда какая-нибудь скотина-коммунист оказывался настолько выносливым, что никак не желал помирать, то говорили: «Пусть Циллих им займется». И вот вдруг, ни с того ни с сего выяснилось, что всем теперь на Циллиха наплевать».
— А ты куда направляешься? — спросил Франц.
— На работу, — ответил Циллих, не задумываясь.
— На какую? — поинтересовался Ганс.
— На стройку в Эрбенфельде.
— У тебя есть удостоверение?
— Из Эрба, округ Вейнгейм. Это мое последнее место работы.
Парни за спиной Циллиха переглянулись.
— У нас на стройке, прежде чем берут на работу, заполняют анкету, — сказал Ганс.
— И запрашивают справку с места рождения, — добавил Франц.
Циллих молчал. Мысли, как мухи, жужжали в его круглой, узколобой башке. А парни искоса на него поглядывали.
— Ответа на запрос обычно приходится долго ждать, — сказал Ганс.
