Ветер раздул тучи, дождь прекратился. Путь домой, который ему предстоял, был не короткий, однако он вступил на него с легким сердцем. Ведь на карьере под Вейнгеймом его не разыскивали, хотя при нем там и была устроена облава. Он должен вернуться в свою деревню. Инстинкт ведь подсказал ему во время первого побега: только домой, только домой. Он кружил по лесным зарослям, пока не набрел на просеку, а она привела его на поросшую травой лесную дорогу со следами проезжавшей телеги. Так он попал к угольщикам, которые жили здесь в горах табором и занимались своим примитивным промыслом, нимало не заботясь — идет ли война или воцарился мир.
Какая-то девчушка, совсем одичавшая от вольной жизни, взялась его проводить до ближайшего хутора. Все эти долгие недели он ни разу не думал о бабах — страх придушил все желания, его ничто не влекло. А эта тщедушная девочка была такой же ободранной и косматой, как те девчонки, которые доставались ему в войну. Но не успела в нем зародиться эта мысль, как маленькая дикарка, быть может, предупрежденная его взглядом, кинулась от него наутек, потом так же резко побежала назад, долго вилась вокруг него волчком, но прежде, чем он успел ее сцапать, молнией проскочила у него между ног, исчезла в чаще, тут же очутилась на дереве, перепрыгнула на другое, на третье. Он мог гнаться за ней с тем же успехом, с каким медведь может поймать птицу. Он совсем растерялся. И вдруг девочка, сидя верхом на ветке, указала ему на фронтон дома, неожиданно вынырнувшего из чащи. Крестьяне с полным безразличием разрешили ему переночевать в хлеву. Это были суровые, неприветливые люди. К тому же им надоели бездомные… С рассветом они погнали его в соседнюю деревню. Пусть, мол, убирается отсюда, да поживей. С невероятной быстротой шел он от ночлега к ночлегу. Он боялся, что его разыскивают с плотины. Ему казалось, что он будет спасен только тогда, когда вернется в свою родную деревню. Правда, он снова возвращался с пустым кошельком, зато у него сильные руки, жена и этим удовольствуется. Ведь она была рада, когда он в первый раз вернулся. А что до его соседей, глупых крестьян, они примут его за того, кто он и есть: за солдата, вернувшегося наконец домой, за здешнего старожила.
Он обходил стороной все места, где побывал, когда бежал из дома. И как-то после обеда он вышел к холмам, окружавшим его деревню. Долины он не видел, потому что ее закрывала буковая роща. Но ему приятно было глядеть на речку, которая, казалось, говорила ему: «Я тебе всегда напоминала, что нельзя меня терять из виду». Он сел на травку под двухствольный бук. Въевшаяся ему в плоть и кровь осторожность поборола желание сразу спуститься в деревню.
Он вглядывался в земли, принадлежащие их общине. Увидел, что его старший сын в поле. Он свистнул — два долгих, два коротких свистка, свист этот сидел у мальчишки в печенках.
Мальчик и в самом деле вздрогнул. Он обернулся и узнал человека под деревом. Он двинулся к буку, может, недостаточно быстро, но в сторону не свернул.
Он остановился приблизительно в метре от Циллиха. Его маленькое личико так побледнело, что стало похоже на снежок, руки он сжал в кулаки.
— Эй, ты, позови мать, пусть бежит сюда, — приказал Циллих.
Мальчик не сказал ни слова до этого. И теперь он не вымолвил ни слова в ответ. Он повернул назад и помчался прочь, да так быстро, что Циллиху незачем было бы давать ему пинка.
Не прошло и десяти минут, как прибежала жена. Она не присела рядом с ним, а проговорила медленно и устало:
— Я принесла тебе поесть. И все наличные деньги, которые есть в доме, хотя мы не расплатились с долгами.
— Зачем? Я же вернулся домой. Разве ты против? — спросил Циллих.
— Не вздумай здесь оставаться! — проговорила она так же устало, на одной ноте и воздела руки. — Прошу тебя всем сердцем, уходи, Циллих. И никогда больше не появляйся здесь. Нам уже столько из-за тебя досталось, особенно мальчишкам. Ты себе и представить не можешь, как меня замучили допросами. К счастью, взорвали фабрику в Эрбенфельде, только после этого они успокоились: решили, что ты там погиб. Они, оказывается, смогли напасть на твой след. Плохо уже то, что мальчишка тебя еще раз увидел. Уходи, уходи поскорее!
— Проклятая сволочь, — выругался Циллих.
Она пригнулась к земле, как обычно, когда он поднимал на нее руку. Она терпеливо слушала все ругательства, которые он исторгал из себя.
Даже после того как она ушла, он еще некоторое время шевелил губами. Потом поднялся, обхватив руками оба ствола бука, напоминающего вилку. Ощупью поискал в траве пакетик с едой, поднял его и привязал себе к поясу. Потом поплелся вниз по холму, туда, откуда пришел. Он шел куда глаза глядят, не имея ни намерений, ни цели. Он незаметно для себя оказался на берегу реки, которая, поблескивая в бледных лучах предзакатного солнца, с тихим журчанием текла и текла, привлекая к себе все живое вокруг. Пробираясь сквозь заросли ивняка, он шел бережком по течению — у него ведь не было другой путеводной нити. Очертания деревни на том берегу, ивняк, рыбак, сидевший на камне, — все это стало вдруг четким и ясным, как всегда под вечер, словно солнце перед закатом косыми лучами высвечивает самые отдаленные закоулки. Он задыхался. «Так оно начинается, — думал он. — Вытаскивают из-под ног доску, и тебе крышка». Приходилось тяжело ступать, чтобы ботинки не скользили по мокрой осенней земле. Берег был заболочен, и от этого он шел еще медленнее. «Нельзя же просто так, вдруг, убрать человека, хотя вас бы это устроило». Ему все время казалось, что за ним неусыпно следят исподтишка. Он то и дело резко поворачивал голову, но вместо бдительного глаза обнаруживал лишь поблескивающее в лучах вечернего солнца дупло или увядший лист.
Он видел все время перед собой тоненькую, поблескивающую в вечернем освещении нить, идущую от одного берега к другому — это был трос парома. Отталкиваясь шестом, паромщик ускорял его движение. Пассажиры, ожидающие переправы, толпились в новом павильоне, крытом гофрированным железом. На другом берегу симметрично стоял точно такой же павильон.
Вечернее солнце скользило по желобкам крыши, отражавшимся в воде. Циллих дрожал от страха перед людьми, которые ожидали паром, и перед теми, кто сейчас причалит к берегу, и перед самим паромщиком. А вдруг он его опознает? Он дрожал от страха даже перед отражениями в воде всех плывущих на пароме и стоящих на берегу.
Циллих ждал парома, пристроившись к толпе, которая устремилась на мостки. Он глядел на этих людей с корзинами, граблями, косами, глядел и думал, что любой из них — вон тот, с собакой, или тот, с козой, или вон та, с деревянной клеткой, могут его узнать и сократить ему жизнь. И эта опасность сокращения жизни, такая удручающе близкая, такая омерзительно однозначная, занимала все его мысли. Он не думал о смерти — смерть ведь лежала уже за пределами его жизни. А его никогда не интересовало то, что было вне его жизни.
В последнюю минуту он, опустив голову, тоже прыгнул на паром. Тем временем уже стемнело; пасмурная ночь была беззвездная, в воздухе висел дождь. Паромщик зажег фонарь, Циллих отодвинулся. Он боялся обнаружить среди подвижных, колыхающихся в свете фонаря лиц и теней знакомое лицо. Когда паромщик оттолкнулся от берега, Циллих почувствовал себя на мгновение лучше. Знать бы еще, что его ожидает на том берегу! Может быть, наручники, может быть, кто-то уже занес кулак, чтобы ударить его по морде. Только на пароме, скользящем по темной реке, ему дарованы минуты покоя.
Нет, и здесь нельзя быть спокойным. Женщина, державшая на коленях клетку с курами, была чертовски похожа на тетку хозяина трактира у них в деревне. Как посмела эта баба пуститься ночью в путь со своими курами и цыплятами? Что ей нужно на том берегу? Сидела бы себе спокойно дома да радовалась, что не нужно никуда рыпаться. Она косилась сквозь прутья клетки в сторону Циллиха. Он так резко отвернулся, что люди, сидевшие рядом, заворчали. Паромщик, занесший шест для очередного толчка, тоже поглядел на Циллиха, который скрючился на скамейке и склонил голову к самой воде. Послышались смешки, кто-то сказал: «Этот готов — травит».
Циллих был рад такому объяснению. Он встал на колени, продвинулся к самому краю парома и склонился над водой так низко, что чуть не коснулся ее носом. Старуха, которой к тому же мешала клетка, не могла бы его теперь узнать. Он косился на темную воду — справа и слева от него дрожащий свет фонаря падал неровной полосой на колыхающиеся тени. При каждом толчке шестом паром скользил вперед, и всякий раз скрипел стальной трос, протянутый между берегами.
Еще два таких толчка, и они окажутся у того причала. Этого Циллих боялся, хотя ему и не терпелось разогнуть спину. Поедет ли паромщик назад? Горбун с длинными, как у обезьяны, руками снова занес шест — Циллих следил за его тенью на воде и за кривой тенью горба. Сколько раз он ездил за ночь взад-вперед? Назад-то он, видно, во всяком случае отправится, потому что на причале было полно народу. Мастеровые, крестьяне, кое-кто даже с овцами и козами. На этом берегу Циллиху грозила такая же опасность быть узнанным, как на том, ведь если людям надо на тот берег, значит, они связаны с деревнями на той стороне и в курсе всех событий.
