И тут она поняла все. Вместо того чтобы препираться с ней из-за ареста своего зятя. Карл увел его и этим спас.
— Слепец! Слепец! Слепец! — прошептала она и снова принялась ждать.
Минуту спустя в комнате послышались шаги со стороны Оружейной палаты.
— Государь, хотя бы теперь, когда мы уже в Лувре, — говорил Генрих, — скажите мне, почему вы меня увели и какую услугу вы мне оказали?
— Нет, нет, Анрио! — со смехом ответил Карл. — Когда-нибудь ты, быть может, узнаешь все, но пока что это тайна. Знай только одно: по всей вероятности, сейчас у меня будет из-за тебя страшная ссора с матерью.
Карл поднял портьеру и очутился лицом к лицу с Екатериной.
Из-за его плеча выглянуло бледное и взволнованное лицо Беарнца.
— А-а! Вы здесь, сударыня! — нахмурив брови, сказал Карл.
— Да, сын мой. Мне надо с вами поговорить, — отвечала Екатерина.
— Со мной?
— С вами наедине.
— Что делать? — сказал Карл, оборачиваясь к зятю. — Раз уж никак невозможно избежать этого, то чем скорее, тем лучше.
— Я оставляю вас, государь, — сказал Генрих.
— Да, да, оставь нас одних, — ответил Карл. — Ты ведь теперь католик, Анрио, так сходи к обедне и помолись за меня, а я останусь слушать проповедь.
Генрих поклонился и вышел.
Карл сам предупредил вопросы матери.
— Итак, — сказал он, пытаясь обратить дело в шутку — вы ждали меня, чтобы побранить, так ведь? Черт побери! Я непочтительно разрушил ваш замысел. Но — смерть дьяволу! — не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию человека, который только что спас мне жизнь! Но и ссориться с вами мне тоже не хотелось: я хороший сын. К тому же, — добавил он шепотом, — Господь Бог карает детей, которые бранятся с матерью; пример — мой брат Франциск Второй[54]. Простите меня великодушно и признайтесь, что шутка недурна.
— Ваше величество, вы ошибаетесь, — возразила Екатерина, — дело это совсем не шуточное.
— Так я и знал! Знал, что так вы и посмотрите на это, черт меня возьми!
— Государь, ваш промах разрушил тщательно продуманный план, который должен был открыть нам весьма многое.
— Ба! План!.. Неужели какой-то провалившийся план может вас смутить — вас, матушка? Вместо него вы придумаете двадцать новых, и я обещаю, что помогу вам.
— Даже если бы вы и помогли мне, теперь слишком поздно: он предупрежден и будет начеку.
— Слушайте, — сказал король, — давайте поговорим откровенно. Что вы имеете против Анрио?
— То, что он заговорщик.
— Да, я понимаю, в этом вы постоянно его обвиняете! Но кто же в той или иной степени не занимается заговорами в этом прелестном королевском жилище, именуемом Лувр?
— Но он — больше, чем кто-либо, и он тем опаснее, что об этом никто и не подозревает.
— Скажите, какой Лоренцино![55]— сказал Карл.
— Послушайте, — сказала Екатерина, помрачневшая при упоминании этого имени, вызывавшем у нее в памяти одну из самых кровавых драм флорентийской истории, — вы можете доказать мне, что я не права.
— Каким образом, матушка?
— Спросите Генриха, кто был у него в спальне сегодня ночью.
— В его спальне… сегодня ночью?
— Да. И если он вам скажет…
— То что тогда?
— Тогда я готова буду признать, что ошибалась.
— Но если это была женщина, не можем же мы требовать…
— Женщина?
— Да.
— Женщина, которая убила двух ваших стражников и ранила де Морвеля — быть может, смертельно?
— Ого! Это уже серьезно, — сказал король. — Значит, дело было кровавое?
— Трое легли на месте.
— А тот, кто их уложил?
— Убежал цел и невредим.
— Клянусь Гогом и Магогом! — сказал Карл. — Он молодец, и вы правы, матушка: я должен знать, кто это такой.
— А я заранее говорю вам, что не узнаете, — во всяком случае, не узнаете от Генриха.
— А от вас, матушка? Не мог же этот человек удрать, не оставив никаких следов? Неужели никто не заметил чего-нибудь в его одежде?
— Заметили только, что на нем был очень элегантный вишневый плащ.
— Так, так! Вишневый плащ! — сказал Карл. — При дворе я знаю только один, столь заметный, что бросается в глаза.
— Совершенно верно, — сказала Екатерина.
— И что же? — спросил Карл.
— Подождите меня здесь, сын мой, — сказала Екатерина, — я проверю, как исполнены мои приказания.
Екатерина вышла, а Карл, оставшись один, начал рассеянно ходить взад и вперед по комнате, насвистывая охотничью песенку, заложив одну руку за камзол и опустив другую, которую лизала борзая, всякий раз как он останавливался.
А Генрих ушел от шурина сильно встревоженный и, вместо того чтобы идти, как обычно, по коридору, пошел по маленькой потайной лесенке, которая уж неоднократно упоминалась и которая вела на третий этаж. Но, поднявшись всего на четыре ступеньки, он увидел на первом повороте чью-то тень. Он остановился и взялся за рукоять кинжала. И тут же узнал женщину; она схватила его за руку, и прелестный, хорошо ему знакомый голос произнес:
— Слава Богу, государь, вы целы и невредимы! Я так за вас боялась! Но, верно, Бог услышал мои молитвы.
— Да что случилось? — спросил Генрих.
— Вы все поймете, когда войдете к себе. Не беспокойтесь об Ортоне, я приютила его у себя.
Молодая женщина быстро спустилась, как будто столкнулась с Генрихом, встретив его на лестнице случайно.
— Странно! — сказал себе Генрих. — Что же произошло? Что с Ортоном?
К сожалению г-жа де Сов уже не могла слышать его вопросов: г-жа де Сов была уже далеко.
Внезапно наверху лестницы появилась другая тень: на сей раз это была тень мужчины.
— Tсc! — произнес этот человек.
— А, это вы, Франсуа?
— Не называйте меня по имени.
— Что случилось?
— Пройдите к себе, и вы все узнаете, а потом проскользните в коридор, хорошенько осмотритесь, не подглядывают ли за вами, и зайдите ко мне — дверь будет только притворена.
И он исчез, подобно призраку в театре, который проваливается в люк.
— Вот тебе раз! — прошептал Беарнец. — Загадка остается загадкой. Но раз отгадка находится у меня, пойдем ко мне и там хорошенько все разглядим.
Однако Генрих продолжал свой путь не без волнения; он обладал восприимчивостью, этим суеверием юности. В его душе все отражалось ясно, как на гладкой поверхности, а все, что он сейчас слышал, предвещало ему беду.
Он подошел к двери в свои покои и прислушался. Оттуда не доносилось ни звука. Кроме того, раз Шарлотта сказала, чтобы он шел к себе, значит, было ясно, что бояться нечего. Он быстро заглянул в переднюю; она была пуста, ничто не указывало ему на какое-то происшествие.
