— А Ортона-то в самом деле нет, — сказал он и прошел в следующую комнату.
Здесь все объяснилось.
Хотя на пол были вылиты реки воды, всюду виднелись большие красноватые пятна; одно кресло было сломано; полог был изрезан ударами шпаги; венецианское зеркало было пробито пулей, чья-то окровавленная рука, приложившись к стене, оставила на ней страшный отпечаток, свидетельствовавший о том, что эта безмолвная комната была свидетельницей борьбы не на жизнь, а на смерть.
Генрих блуждающим взглядом пробежал по этим разнородным следам драки и провел рукой по влажному от пота лбу.
— Да-а! — прошептал он. — Теперь я понимаю, что за услугу оказал мне король; какие-то люди приходили убить меня… А де Муи? Что они сделали с де Муи? Мерзавцы! Они его убили!
Как герцогу Алансонскому не терпелось поскорее рассказать Генриху о происшествии, так и самому Генриху не терпелось узнать, что произошло. Бросив на окружающие предметы последний мрачный взгляд, он выбежал из комнаты, выскочил в коридор, убедился, что никого нет, толкнул приоткрытую дверь, тщательно запер ее за собой и устремился к герцогу Алансонскому.
Герцог ждал его в первой комнате. Он схватил Генриха за руку и, приложив палец к губам, увлек его в кабинетик, помещавшийся в башенке, совершенно уединенный и благодаря этому недоступный для шпионства.
— Ах, брат мой, какая ужасная ночь! — сказал герцог.
— Да что случилось? — спросил Генрих.
— Вас хотели арестовать.
— Меня?
— Да, вас.
— За что?
— Не знаю. Где вы были?
— Вчера вечером король увел меня с собой в город.
— Значит, ему было известно все, — сказал герцог Алансонский. — Но если вас не было дома, кто же был у вас?
— А разве кто-нибудь у меня был? — спросил Генрих таким тоном, словно ничего не знал.
— Да, у вас был какой-то мужчина. Услыхав шум, я побежал к вам на помощь, но было слишком поздно.
— А этого мужчину арестовали? — с тревогой спросил Генрих.
— Нет, он опасно ранил Морвеля, убил двух стражников и убежал.
— Молодец де Муи! — воскликнул Генрих.
— Так это был де Муи? — быстро спросил герцог Алансонский.
Генрих понял, что допустил промах.
— По крайней мере, я так думаю, — ответил он, — потому что назначал ему свидание с целью сговориться о вашем бегстве и сказать ему, что все мои права на наваррский престол я уступаю вам.
— Если это станет известно, мы погибли, — побледнев, сказал герцог Алансонский.
— Да, Морвель, конечно, все расскажет.
— Морвель получил удар шпагой в горло; хирург, который делал ему перевязку, сказал мне, что недели полторы Морвель не сможет произнести ни одного слова.
— Неделя! Для де Муи этого больше чем достаточно, чтобы оказаться в полной безопасности.
— В конце концов это мог быть и не де Муи, — сказал герцог Алансонский.
— Вы так думаете? — спросил Генрих.
— Да. Ведь этот человек скрылся так быстро, что заметили только его вишневый плащ.
— В самом деле, — сказал Генрих, — этот вишневый плащ скорее подходит какому-нибудь дамскому угоднику, чем солдату. Никому и в голову не придет заподозрить, что под вишневым плащом скрывается де Муи.
— Да, — согласился герцог, — если кого и заподозрят, так скорее уж… Герцог запнулся.
— …так уж скорее Ла Моля, — подхватил Генрих.
— Разумеется! Я и сам, глядя на бегущего, подумал было, что это Ла Моль.
— Ах, и вы так подумали? Тогда вполне возможно, что это и впрямь был Ла Моль.
— А он ничего не знает? — спросил герцог Алансонский.
— Ровно ничего, во всяком случае, ничего важного, — ответил Генрих.
— Брат мой, — сказал герцог, — теперь я уверен, что это был он.
— Черт возьми! — сказал Генрих. — Если так, то это очень огорчит королеву: она принимает в нем большое участие.
— Вы говорите, участие? — переспросил озадаченный герцог.
— Конечно. Разве вы забыли, Франсуа, что вам рекомендовала его ваша сестра?
— Верно, — глухим голосом ответил герцог. — Потому мне и хотелось быть ему полезным, а доказательством служит то, что я, опасаясь, как бы его вишневый плащ не навлек на него подозрений, поднялся к нему и унес плащ к себе.
— Что ж, это очень умно, — заявил Генрих. — Теперь я мог бы не только побиться об заклад, но даже поклясться, что это был Ла Моль.
— Даже на суде? — спросил Франсуа.
— Ну конечно, — ответил Генрих. — Наверное, он приходил ко мне с каким-нибудь поручением от Маргариты.
— Если бы я был уверен, что могу опереться на ваше свидетельство, я даже выступил бы против него как обвинитель, — сказал герцог Алансонский.
— Если вы, брат мой, выступите с обвинением, то вы понимаете, что я не стану вас опровергать.
— А королева? — спросил герцог Алансонский.
— Ах да! Королева!
— Надо узнать, как поведет себя она.
— Это я беру на себя.
— А знаете, ей, пожалуй, выгодно будет поддержать нас. Ведь этот молодой человек приобретет теперь громкую славу храбреца, и слава эта обойдется ему очень дешево, — он купит ее в кредит. Правда, возможно и то, что она будет стоить ему вместе с процентами и всего капитала.
— Ничего не поделаешь, черт побери! — заметил Генрих. — Ничто не дается даром в этом мире.
С улыбкой помахав герцогу Алансонскому рукой, он осторожно высунул голову в коридор; убедившись, что никто их не подслушивал, он быстро проскользнул на потайную лесенку, которая вела в покои Маргариты.
Королева Наваррская была взволнована не меньше мужа. Ночная вылазка против нее и герцогини Неверской, затеянная королем, герцогом Анжуйским, герцогом де Гизом и Генрихом, которого она тоже узнала, сильно ее встревожила. Несомненно, у них не было никаких улик против нее; привратник, которого отвязали от решетки Ла Моль и Коконнас, уверял, что не промолвил ни слова. Но четыре высоких особы, которым два простых дворянина — Ла Моль и Коконнас — оказали сопротивление, свернули со своей дороги не случайно, прекрасно зная, зачем они свернули. Остаток ночи Маргарита провела у герцогини Неверской и вернулась в Лувр на рассвете. Она легла в постель, но не заснула: она вздрагивала при малейшем шуме.
В мучительной тревоге Маргарита вдруг услышала стук в потайную дверь и, узнав от Жийоны, кто пришел, велела впустить посетителя.
Генрих остановился на пороге; он нисколько не походил на оскорбленного мужа — на его тонких губах играла его обычная улыбка и ни один мускул на лице не выдавал того страшного волнения, которое он пережил несколько минут назад.
