Для Каресс Кросби, поэтессы, к книге, столь богатой поэтическими образами, как «Ночной полет», стоило обратиться; и в немалой степени потому, что книга имела отношение к далеким полетам, к которым ее поклоняющийся солнцу муж Гарри испытывал запоздалое пристрастие за год или два перед смертью. Стюарт Жильберт, не слишком отдавая себе отчет, во что он ввязывается, согласился прочесть книгу, и затем, с традиционной для него любезностью, он договорился и перевести ее. Текст оказался обманчиво простым: поскольку все, что первоначально производило впечатление поверхностного отображения, после более тщательного изучения проявляло тонкую поэтическую глубину, которую он не ожидал. «И прежде чем я добрался до конца, – рассказывал он мне, – я показывал отдельные пассажи Джойсу со словами: «Ну, а теперь, как вы бы перевели это?» И Джойс надолго прищуривался и затем говорил: «Что ж, давайте посмотрим…» И я потом забирал свои страницы, исправленные мастером».
Ирландское изобилие в процессе, вполне возможно, оказалось лучше английской сдержанности, поскольку, когда Десмонд Хармсворт, вслед за «Кросби континентал эдишн» выпустил «Ночной полет» в Лондоне незадолго до Рождества 1932 года, Питер Квеннелл, пишущий для «Нью стейтсмент энд нейшн», отметил, что «перевод, хотя и не выдающийся, позволяет нам оценить качество стиля автора, который является чувствительным, тонко модулируемым, но ясным и прямым». «Таймс литерари саплмент», который посвятил роману пару дюймов за месяц или около того до публикации, отметил, что «коренное противопоставление между миром действия и опасности, который его (то есть Ривьера) проект представляет, и спокойным, одомашненным миром, символизируемым женой Фабьена…», хотя «и более романтичный, чем логичный… обеспечивает историю некоторой риторической внушительностью, которую автор умело поддерживает». И.А. Стронг, в «Спектейтор», был менее щедр, заявив, что «Ночной полет» «обильно перегружен ненужными подробностями, чтобы достичь размера романа» – утверждение, которое, должно быть, вызвало удивление автора, безжалостно сокращавшего его до трети от первоначальной длины. Напрягши еще один мускул, Стронг чувствовал себя обязанным добавить, что роман был «превосходным, но слишком уж со знанием дела, профессионально написанным, под этим я подразумеваю, что используемые приемы не всегда литературны». После чего, словно фокусник, демонстрирующий индийский фокус с веревкой, он оставил свою статью в одиннадцать строчек, небрежно оборванную прямо в воздухе, оставляя изумленного читателя с вопросом, как книга, которая является слишком профессионально написанной, может быть недостаточно мастерски выполненной.
Самая действенная критика появилась на другой стороне Атлантики, где «Ночной полет» был издан «Сенчури компани» тремя месяцами ранее, в сентябре 1932 года. Только отчасти увлеченный восторженным предисловием Кристофера Морлея, в котором тот написал: «Здесь впервые самолет вступает в образную художественную литературу», Клифтон Фадиман в «Нейшн» подобрался к сути дела, анализируя образ Ривьера: «Необыкновенно придирчивый начальник, для которого служба является своего рода мистическим категорическим императивом…»
«Он применяет дисциплинарную систему Западной Пруссии к делу транспортировки почты. Не то чтобы он жесток или жаден: нет, он убивает людей ради чистой идеи, которую он никогда не способен точно определить, даже самому себе. В нем есть нечто суровое и безнадежное. Его душа мертва; и, чтобы скрывать от себя эту мертвость, это составляющее сущность его бытия одиночество в мире живущих людей, он обожествляет Работу…» Мы ведем себя так, как будто существует что-то более ценное, чем человеческая жизнь… Но что? «И ему никогда не удается ответить на этот вопрос. Ответа нет. Его самый близкий подход к ответу этому – формула Конрадия о Долге, облеченная в формулу сверхчеловека, Долг, исполненный независимо от того, действительно ли это понято Ривьером или его подчиненными, Долг сам по себе, без персонального и социального значения».
«Ривьер, – продолжал он, – больной человек, гниющий человек, подобно всем, кто очарованы зрелищем чистой власти и чистой работоспособности, оторванной от благодетельного результата. Но автор не признает это, не желает видеть это. Вместо этого он поддерживает Ривьера как высочайшего мистического героя. После того как Ривьер (хотя совсем как у русского дворянина, его сердце разрывается) стоически вынес смерть своего любимого пилота Фабьена, автор заканчивает рассказ: «Ривьер возвратился к работе, и, пока он шел, служащие вздрагивали под его строгим взглядом: Ривьер Великий, Ривьер Завоеватель, несущий тяжкое бремя победы».
Такой же довод может использоваться, чтобы осудить любое предприятие, с присутствием элемента риска – высадку на Луну, например, и я лично сомневаюсь, что, если бы сегодня ему пришлось пересматривать свое отношение к книге, Фадиман пришел бы именно к такому же заключению. Но на него влиял, и достаточно оправданно, дух времени, что он ясно дал понять в следующем параграфе:
«Приходишь в уныние, когда видишь, как такой большой художник, как Андре Жид (только что подписавший манифест Роллана против войны), восхваляет книгу в фашистском стиле, возводя в добродетель ее лихорадочный героизм, объявляя, что «счастье Человека не в свободе, а в его принятии долга». Разве он не видит, что общепризнанное красноречивое обожествление общей воли и энергии Сент-Экзюпери прямо приводит к фон Трейчке и мании величия дуче? Он не видит, что это аляповатое героическое чувство может легко быть привлечено на службу и что его бессодержательная привлекательность может обмануть людей, ослепить их и привести прямо к смерти? Это никакая не обыкновенная история приключения (пусть таковой она бы и была!), но опасная книга. Опасная, потому что прославляет пагубную идею, маскируя ее под романтичные чувства. Опасная, потому что она вербует прекрасный одаренный талант в защиту духовного торизма».
Самое малое, что можно сказать по поводу цитируемого высказывания, – оно несправедливо по отношению к Жиду. Его утверждение, будто счастье состоит не в свободе, а в принятии долга, тяготеет больше к Достоевскому и Канту (однажды написавшему трактат «Вечный мир»), чем к кому-либо еще. Крайне далекий от малейшей близости к фон Трейчке или Муссолини, Жид был очарован новым социализмом, возникающим на Востоке. Можно, конечно, спорить, не был ли Достоевский «духовным Тори», и что различные веры или доводы, по которым живет человечество, образуют длинную хронику человеческого заблуждения. Но опыт этого столетия, не говоря уже о других, казалось бы, должен был показать, что духовная пустота или отсутствие веры не кончается ничем, кроме отклонения от нормы или отчаяния. Жид к тому же проявил осторожность и привел выдержки из письма Сент-Экзюпери, написанного в Кап-Джуби, в котором храбрость, как пустая бравада, располагалась последней в ряду достоинств по Платону. Фадиман весьма справедливо отметил обнаруженные им отголоски ницшеанских ноток в «Ночном полете» и набросился на роман. Чего он не мог знать, было то, что более решающим в создании романа был собственный опыт автора в «Аэропостали», предприятии, которое оказалось конкурентоспособным, что и говорить, но совсем не шовинистическим; и предприятие, чей закат, как покажет дальнейшее развитие событий, оказался одним из признаков катастрофической потери национальной воли и судорожной озабоченности защитой, которые и должны были поощрить манию величия как отклонения в психике дуче и фюрера.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
