И при этом Дидье Дора, которому была посвящена книга, не относился к числу «необычайно придирчивого начальника», увиденного Фадиманом в Ривьере. Суровость системы материального поощрения и штрафов, введенной Дора для поощрения и наказания пилотов, служила цели спасения жизни людей, а не их гибели. Однажды Гийоме, исключительно надежный авиатор, сумел остановить свой самолет только у самой кромки взлетно-посадочной полосы, потому что он не мог приподнять хвост от земли. Когда он вылез из кабины, то обнаружил, что механик полностью перевернул хвостовые тросы! Его награда за предотвращение серьезного несчастного случая, как ни странно, едва компенсировала отмену его ежемесячной премии; но когда он отправился к Дора требовать справедливости, тот немедленно поставил его на место: «Обязанность пилота – проверять работу своего механика». Когда Мермоз, после его эпохального перелета через Атлантику в 1930 году, решил повторить этот перелет на том же самом гидросамолете обратно из Натала до Сен-Луи-дю-Сенегаль, Дора по телеграфу приказал ему отложить полет до тех пор, пока двигатель не будет полностью перебран. Но Мермоз обратился через голову своего начальника к Марселю Буйю-Лафону, получил от того разрешение, и в конце концов ему удалось поднять в воздух гидросамолет над безветренной лагуной только после пятидесяти трех безуспешных попыток! Через шесть сотен миль из-за серьезной утечки бензина Мермозу пришлось сделать вынужденную посадку в океане рядом с одним из наблюдательных океанских судов «Аэропостали». Экипажу из трех человек и мешкам с почтой удалось спастись, но волна опрокинула самолет, и он утонул. В Дакаре спонтанно шумно приветствовали «героя», благополучно выбравшегося из переделки, на него обрушился поток поздравительных телеграмм, но Тулуза отреагировала ледяным молчанием. В Монтодране, когда он появился для объяснений, Мермозу пришлось протомиться в прихожей какое-то время, прежде чем Дора согласился принять его. Случилось то, чего он боялся, отрывисто объяснил ему босс; в упрямых попытках поднять гидросамолет в воздух в течение нескольких безветренных недель он напряг двигатель, и это привело к вынужденной посадке посреди океанских волн. И нечем хвастаться. Отсюда и отсутствие приветственной телеграммы. И (это было не менее типично для Дора), сделав строгий выговор, он поспешил заверить Мермоза, что тот не потерял его доверия. «Насколько трудно, – написал Дора в книге «Под шум моторов», – управлять такими яркими личностями, для которых слишком строгая дисциплина едва терпима! Разрешить им идти их собственным путем часто означает осудить их на смерть; но жестоко оборвать их иногда достаточно, чтобы убить их энтузиазм».
Это не слова последователя фон Трейчке, из некоторого дерзкого позерства призывающего своих людей к новым высотам жертвенного героизма. Это был строгий, земной язык босса, кто проявлял суровость, поскольку имел дело с людьми, по сути своей пионерами и авантюристами, постоянно соблазнявшимися стать первым. Дора определенно намеревался полностью исключить подобную ерунду, и это превратило «Аэропосталь» в нечто иное, чем группу цирковых акробатов, в подлинное братство пилотов, среди которых были лидеры, никакая организация не может функционировать без них, но там не было никаких «асов». Ничего этого не понял Клифтон Фадиман, хотя многое было показано в «Ночном полете». Но пилоты, товарищи автора, знали это, знали они и то, что Дора как личность был больше чем Ривьер, а реальная история авиалинии более драматичной, чем ее отблески в романе, и многим из них потребовались годы, чтобы простить Сент-Экзюпери (а некоторые так никогда его и не простили) за то, что тот написал «Ночной полет». Он намеревался написать хвалебную оду Дора и его товарищам, но вместо этого роман превратился в литературный камень на шее. И это явилось основной причиной, по которой он никогда больше не писал романов. Он понял – в реальной жизни намного больше благородства, чем в художественной литературе. И это объясняет, почему, несмотря на свой огромный поэтический талант, Сент-Экзюпери потребовалось еще семь лет, прежде чем он рискнул появиться с другой книгой.
* * *
В середине февраля 1932 года, после отпуска, который продолжался целых девять недель, Сент-Экса снова вызвали на работу в «Аэропосталь». На сей раз его направили в Марсель, пилотом гидросамолета, поскольку авиалиния теперь проложила маршрут через Средиземное море в Алжир. Работа в целом оказалась обычной, без тех острых ощущений, которые он испытывал на Рио-де-Оро и Аргентине, а тот факт, что его часто назначали в полет вторым пилотом, мало чем способствовал развеиванию скуки. В Джубе, как и в Буэнос-Айресе, он был кем-то; но тут он оказался всего лишь винтиком в механизме.
«Аэропосталь» тем временем находилась в более затруднительном положении, чем когда-либо. Как если бы смещение Дора и ущерб, нанесенный Серру, не удовлетворили Андре Буйю-Лафона, теперь погрузившегося в новое и даже более катастрофическое предприятие. В своем ложно понятом рвении услужить хозяину, один из его помощников представил его странному, с бегающими глазками индивидууму с еще более не внушающим доверия именем Люко. Этот Люко, утверждавший, будто он добросовестный журналист, уверил Андре Буйю-Лафона, что в ходе его журналистских исследований в бурных водах французской политики он сделал некоторые потрясающие открытия. Таким образом, если министерство авиации (все еще возглавляемое Жак-Луи Дюмеснилем) было настолько критически настроено по отношению к организаторским методам Буйю-Лафона и упрямо отказывалось индоссировать ссуду на 200 миллионов франков, объяснялось это только тем, что будто бы Эммануэль Шомье, возглавлявший отдел гражданской авиации министерства, тайно договорился с Пьером Латекоэром и Беппо Массими продать часть активов «Аэропостали» авиалинии «Люфтганза» в Германии. Шомье, как нашептывал Люко, даже был подкуплен немцами, чтобы пролоббировать сделку; и, по мере того как эта особая ситуация развивалась (тут Люко не страдал отсутствием воображения), в амстердамском банке открыли специальный счет для него и его друзей. Это фантастическая паутина, подобно арабским сказкам Шахерезады, росла и крепла, поскольку Люко, определявший легковерных людей с первого взгляда, продолжал приносить один за другим «документы» в доказательство своих обвинений.
Не учитывая предупреждений Роже Бокера, ставшего когда-то своего рода доверенным лицом для связей с общественностью у «Аэропостали» (и в придачу хорошим другом Сент-Экзюпери), Андре Буйю-Лафон слепо рвался вперед, довольный наконец, что имеет на руках карты и сумеет теперь утопить своих заклятых врагов, Дюмесниля и Шомье. Не предпринято было ни единой попытки проверить правдивость истории относительно специального счета, который немцы якобы открыли для своих французских благотворителей в голландском банке. Вместо этого, «документы», представленные Люко, преспокойно циркулировали среди множества депутатов, рождая слухи, которые распространялись по всем коридорам французского парламента. Правительство Пьера Лаваля только что пало; Андре Мажино, военный министр и изобретатель знаменитой «Линии», только что умер, объевшись устрицами; и Аристид Брианд, седоусый апостол постоянного мира, был вынужден уступить пост министра иностранных дел, который он занимал подряд шесть лет. Новое правительство Андре Тардье, разделявшее германофобные чувства Клемансо, оказалось еще приземленнее и антигермански настроенное, чем предыдущее; так что новости, будто высшее должностное лицо в министерстве авиации состоит в секретном сговоре с Берлином, были со злорадным восхищением подхвачены его врагами, дабы опустошить кабинет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
