Встречаются такие белобрысые девки, глянешь и отвернешься, смотреть вовсе не на что: глаза выпученные, нос задран, будто нарочно кто его пальцем поддел, да так и оставил. Она же смотрит на всех королевной, то есть никого не замечает, кроме себя. Все остальные вроде бы пустое место. Ольга вот такая была. Заметил ее Степан, захохотал: ишь, фря какая гордая. А было бы отчего нос задирать. Вовсе белобрысая: и брови, и ресницы светлые.
Это когда первый раз приметил ее Степан, так подумал, но все-таки захотелось оглянуться, посмотреть вслед.
Оглянулся и что-то новое приметил: ладная она, оказывается.
А увидел еще раз — вроде глаза-то у нее не выпученные. И ничего, что нос задран. Идет ей этот нос. Никакой другой к такому круглому лицу не подошел бы.
А потом вовсе она Степану красавицей казалась. Когда мимо шла, все в нем замирало. Так ладно своими упругими ножками ступает, не идет, а пишет. Бросил бы гаечный ключ да вслед за ней побежал.
Смотреть смотрел Степан на Ольгу, а подойти робел: не выходило у него так, чтоб с бухты-барахты завести разговор, слова не шли на язык — и все.
А Ольга на него не глядела. Хохотнет, будто больно уж он потешный, и отвернется. Степан из себя стал выходить. Не знал, что сделать, чтоб посмотрела на него Ольга. Выпросил у матери свою новую сатиновую рубаху. Рубаха — черная косоворотка. Пуговицы — бусинка к бусинке. Стал ее на работу надевать. Отец ругается:
— Чо выходную рубаху лупишь-дерешь? Не праздник! Эдак на тебя не напасешься.
— Собрание, тять, сегодня, — оправдывался он.
Выходило, что каждый день было в то лето собрание.
Приспичило потом Степану завести клетчатую кепку. Почему-то в то время все парни в этаких ходили, а у Степана такой форсистой кепки не было. Опять к отцу. Вот ведь, сундук, сорок грехов, во что бы то ни стало фуражку захотел надеть.
— Тять, дай три рубля.
А деньги тогда дороги были. Это теперь сто — двести рублей мелькает, а тогда рублик получить не просто было.
— Эт-то еще зачем? — осердился отец. Желудком он страдал: видно, еще и поэтому всегда морщился, недовольный ходил. — На баловство деньги. Не дам!
Нашелся Степан, выпросил пятерку у Феди-клубаря и купил-таки клетчатую фуражку. Отец, как увидел Степана в ней, за желтую выгоревшую лохму волос натеребил.
— Не самовольничай, не самовольничай, — и головой прямо в стол.
Не больно было, а обида все-таки брала. Махонький, что ли!
В новой фуражке явился Степан на вечерку. Теперь уверен был, что Ольга на него посмотрит. На них, трактористов, не только ребятишки, даже старики смотрели с почтением. А девки и парни счастьем считали проехаться на крыле колесника. И, конечно, первыми ухажерами они были. Даже частушку такую пели:
Трактористы, трактористы,
Ваше слово — олово.
Ваши мазаны фуфайки
Завлекают здорово.
А Ольга и теперь его будто не заметила. То ли правду горда была не в меру, то ли поняла, что он не зря на нее заглядывается (девки это сразу как-то понимают). В общем на него она как на всех смотрела. И клетчатая фуражка не помогла.
Играл в этот вечер на гармони председателев Витя, и веселье кипело. Степан плясать боялся. Пробовал из разных кисетов табак да Витины городские папиросы, будто важнее дела не было. Приметил в этот раз: Ольгу все наперебой приглашают плясать. Значит, не один он ее видит. Где-то внутри заныло: прокурит вот тут…
Все ладно и ловко выходило у Ольги. Другая девка как гвоздями сколочена, шеей не ворочает, а эта весело да легко раскружится, остановится там, где надо, топнет к месту, да озорно, да красиво.
И еще приметил Степан, что неспроста председателев Витя столь часто ходит на вечерки. И не раз, и не два Ольгу вызывал на круг. В новом костюме, на пиджаке значки, а пиджак на одном плече. Не чета Степану. Степан про себя подумал, что вахлак он вахлаком рядом с Витей Касаткиным.
В тот вечер увел Витя Ольгу. Далеко по берегу Чисти слышался голос гармони. Степан от злости чуть не забросил новую кепку в реку. Зачем он ее покупал, зачем деньги взаймы выпрашивал, отцовы теребки перенес?!
Потом на Ольгу озлился: вон какая оказалась! Еще словом с ней не перемолвился, а обижался, будто она его обманула. Это потому, что в думах и мечтах много уж ей всего наговорил, да она об этом и слыхом не слыхивала.
И еще одна промашка у него вышла: сказал он по секрету своему приятелю Тимоне-тараторке, что Ольга больно хороша, вот с такой бы он ходить стал. Тимоня-тараторка (оттого такое прозвище получил: скажет — не поймешь что, одно слово другое заглатывало) сразу наобещал, что Степану поможет. Тимоня хоть невидный был, косозубенький, тощенький, а на всякие каверзы оказывался горазд и находчив.
Когда Витя с Ольгой ушел, Тараторка и говорит Степану: «Давай отлупим его, чтоб знал, как наших девок отбивать». И хоть девка была не ихняя, не из деревни Сибирь, а лубянская, Степан пошел за Тараторкой. Витю-то они городским, чужим считали.
Брели они лужком по колено в росе, а Тараторке это по брюхо уже было, выжидали, когда Витя останется один. Колья взяли, чтоб припугнуть его как следует.
Вот Ольга взлетела на горушку, где ее дом стоял. Витя разудало заиграл, вся душа у него ликовала. В это время и выскочили они из-за кустов. Витя даже вздрогнул, пискнули гармонные голоса.
— Кто это? — спросил он.
— А так, никто. Посчитаться надо! — крикнул Тараторка и, надеясь на Степанову силу, начал махать перед Витиным носом кулачишком. — Пошто к нашим девкам ходишь?
Что-то Степану в этой затее стало не по душе. Вдвоем да с кольями на одного лезть… Однако стоял.
Но Витя не испугался.
— Твои девки? Ты что, кулак или помещик? Крепостное у тебя право?
Тараторка взвизгнул, ударил колом по гармонным мехам. Хрупнуло что-то. Зашипел:
— Степан, огрей его! — и колом замахнулся уже на Витю.
Но Степан кол у Тараторки вышиб и закинул в ивняк.
— Ладно, пойдем, — сказал он, — не дело это.
Жалко стало и Витю, и Витину гармонь. Стыдно.
Потом Тараторка поедом ел его за такое миролюбие. А Степану тогда стало совестно: за что человека бить?! Разошлись, так и не подравшись. Правда, Тараторка пообещал, что они еще все припомнят Вите. А что помнить-то?
Витя, оказывается, сам перед Ольгой не больно был смел, говорил красиво, мудрено и непонятно. А то, что думал втайне,
