Но это страшно! Это чудовищно! Он не хочет быть евреем, он никогда не был евреем и не будет! Он сын русского композитора и русской певицы, и он не хочет знать ни о каких «непредустановленных связях»! Пусть катятся к черту и Анна, и Рубинчик! Через два дня в шереметьевском аэропорту он позаботится, чтобы этот мерзавец не вывез с собой не только свою мудацкую рукопись, славящую «еврейских борцов за эмиграцию», но даже свои семейные фотографии! Вместо этих фотографий в сумке его жены, когда она откроет эту сумку в Вене, будут совсем другие карточки — фото ее мужа Рубинчика с Натальей Свечкиной в номере салехардской гостиницы. Пусть это мелко, ничтожно, западло, как говорят урки, — плевать! Это будет его, Барского, прощальный привет Рубинчику…
Да, только так! Только мерзостью можно вытравить в себе эти сантименты, которые вдруг овладели им вчера в квартире Сони Грасс, и только клином можно выбить из сердца тот клин, который называется Анной Сигал!
Барский оторвал руку от телефонной трубки, вышел из будки и по скользкому тротуару прошел к своей «Волге», сел за руль. В машине было тепло и играла музыка «Маяка», а на переднем сиденье, справа, уютно поджав к подбородку свои длинные ноги, сидела Валя, секретарша генерала Булычева. Ее высокие сапожки лежали на полу машины, а ее коленки подрагивали в такт музыке в нетерпеливом предвкушении земных удовольствий. И Барский уже положил руку на рычаг скоростей, как вдруг очередная волна глухого отчаяния накрыла его душу. «Господи, — подумал он, — да что ж я мучаюсь? Ведь это так по-человечески просто и нормально: бросить все, рвануть в Брест самолетом и встретить там Анну цветами, гигантским букетом роз. И сказать ей, наконец, самые простые слова, и признаться в том, что влюблен, как мальчишка, и поехать с ней в Вену, в Рим, в Нью-Йорк, в Иерусалим! Боже, почему ему заказан путь дальше Берлинской стены?! Почему какие-то мальчишки-пограничники имеют право остановить его? И по какому праву эти брежневы, черненки, андроповы и громыки, а до них и русские цари, все, начиная с Ивана Грозного, поставили эти чертовы границы — с колючей проволокой, распаханной полосой и автоматчиками на каждом метре?! Разве не дал нам Господь всю землю, целиком — каждому и персонально?…»
— Поехали, Олег Дмитриевич! — нетерпеливо сказала Валя.
Барский посмотрел на нее. Ее черненькие глазки не были замутнены ни одной мыслью, кроме плотской игры соков и крови в тонком стволе ее юного тела. Ее алые губки были приоткрыты, ее грудки упруго и молодо напирали сосочками на туго обтягивающую блузку, ее чресла в темных колготках были видны под распахнутой дубленкой до узкой полоски трусиков, а ее тонкие пальцы машинистки отбивали джазовый такт…
Барский сглотнул сухой и горький ком в горле. Сейчас он привезет эту кралю в свою холостяцкую квартиру, напоит шампанским и будет драть до утра, вздрючивая себя лошадиными дозами коньяка и тоски. А Анна будет складывать чемоданы, прощаться с друзьями и завтра в это время уже уедет в Брест, а оттуда — на Запад. Навсегда. К Раппопорту. И ничего тут не сделаешь, ни-че-го…
— Ну, поехали, Олег! — капризно велела юная дива.
— Н-да… — горько сказал Барский больше самому себе, чем этой девочке. — Поехали.
Он включил фары и «дворники», смел снег с лобового стекла и тронул машину. «Волга» вошла в автомобильный поток и покатила вверх по улице Горького, под арку огней с лозунгом «ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ!»
58
Утром следующего дня семилетняя Ксеня, стоя перед низким пюпитром, таким сиротливым в совершенно опустевшей детской комнате, с брезгливым выражением на лице водила опломбированным смычком по опломбированной скрипке и капризно кричала в открытую на кухню дверь:
— Ма! Я не могу играть на этой скрипке! Она не звучит!..
Конечно, в другой ситуации Неля нашла бы какие-то мягкие слова, которые примирили бы дочку с этой дубовой скрипкой советского производства, которую пришлось купить взамен ее прежней, итальянской, не подлежащей, как определила Комиссия Министерства культуры, к вывозу из СССР. Но сейчас, надрываясь в попытках запихать в чемоданы неизвестно откуда взявшуюся новую уйму нужных вещей — постельное белье, крупу в коробках, обувь, лекарства, стиральный порошок, кухонную утварь первой необходимости, мыло и еще черт те знает что, что наверняка понадобится там, на Западе, Неля вдруг взорвалась, ринулась в детскую и заорала на дочь: — Я кому сказала, что звук не имеет значения!
И увидела расширившиеся от испуга глаза дочки.
И поймала себя на том, что могла сейчас ударить Ксеню — действительно ударить, наотмашь, изо всей силы, словно это Ксеня виновата в ее душевном остервенении и в том, что этот мерзавец, этот подлец, этот сукин сын все-таки доигрался в еврейского Солженицына, сгорел, наверно, на передаче своих пленок какому-нибудь иностранцу и опять загремел в КГБ. В последнюю ночь!
И что-то надломилось в Неле, треснуло, как стекло, от сознания того, что она уже превратилась в быдло, в плебейку, в зверя — хотела ударить дочь! Она прислонилась к стене, закрыла глаза и зарыдала, бессильно опускаясь на пол.
— Мамочка! Мама! Я буду играть! Я буду… — подбежала к ней Ксеня, ещё больше испуганная ее плачем.
— Прости… Прости меня, доченька… Прости… — рыдая, Неля протянула руки к дочке, обняла ее и повисла на ней.
Тут из прихожей послышался скрип ключа в наружной двери, и девочка обрадованно рванулась туда:
— Папа! Папа пришел!
Но это был не папа. Это Нелины отец и мать привезли Бориску, который у них ночевал. А также две тяжелые сумки с продуктами, которые мать Нели достала неизвестно где. Или просто вытащила из своего холодильника все, что припасла себе на зиму. Ксеня, выскочив в прихожую, громко приветствовала бабушку и дедушку.
— Ну что? — сказала ей бабушка с вызовом в голосе. — Где твой отец?
— Не знаю. Мама плачет… — ответила девочка.
— Раньше надо было плакать, десять лет назад! — проворчала бабушка, которая еще тогда была против этого брака.
— Фира! — одернул ее дед. — Как ты можешь так говорить? Его задержали.
— Сейчас! — саркастически отозвалась бабушка, снимая боты и мокрую от снега шапку. — Если бы его задержали гэбисты, они бы давно были здесь с обыском! А так… Я б тебе сказала, где его задержали, если б не дети!
— Да он недавно из больницы! И в таком состоянии! О чем ты говоришь?!
— Все вы в таком состоянии! — отмахнулась Нелина мать. — А как только подвернется гойская юбка…
В этот момент открылась входная дверь, на пороге стоял Иосиф Рубинчик. Его лоб был залеплен грязным пластырем, руки и небритые щеки иссечены порезами, а куртка покрыта пятнами запекшейся крови.
— Папа!!! — испуганно закричала Ксеня.
— Ничего, ничего, дочка, — сказал он ей, болезненно улыбаясь. — Я в порядке. Только плечо… — И ответил на молчаливый вопрос в глазах тестя, тещи и Нели, которая вышла из комнаты: — Я разбил машину. Вдрызг.
Ксеня и Бориска бросились к окну.
Действительно, внизу, под балконом, водитель технички отцеплял тросы от разбитого «Москвича». У машины был смят весь передок и выбито лобовое стекло.
— Где это случилось? Как? — спросил у Рубинчика тесть.
— Вчера вечером. Скользко. Врезался в столб, — объяснил Рубинчик, пытаясь снять с себя куртку и кривясь от боли в левом плече.
— Ты не мог позвонить? — сухо спросила Неля.
— Я был без сознания, — сказал он и посмотрел ей в глаза. — Но я отдал пленки. Можешь не волноваться.
— А ты говоришь! — укорил свою жену отец Нели и поспешил к Рубинчику: — Подожди! У тебя, наверно, вывих плеча! Ничего не надо снимать! Сейчас я отвезу тебя к одному человеку! Экстрасенс! Волшебник! А иначе как ты поедешь? У вас же поезд через шесть часов!
— А кто будет платить за ремонт машины? — спросила теща.
— Госстрах, — сказал Рубинчик и поставил к уже упакованным чемоданам свой портфель, в котором лежала обувная щетка.
59
Была темная ноябрьская ночь. Поезд «Москва — Брест» шел к западной границе СССР. Несколько часов назад он покинул Москву и наутро прибывал в пограничный город Брест. Очередные сто сорок мужчин, женщин и детей — пассажиры двух последних вагонов поезда «Москва — Брест» — уезжали на Запад, чтобы перестать быть гражданами великого Советского Союза. За их спинами на перроне Белорусского вокзала остались близкие родственники и малочисленные друзья, которые осмелились прийти проводить этих «предателей Родины».
Рубинчиков провожали только родители Нели. Но среди суетившихся на перроне пассажиров Нели узнала тех, с кем свели ее очереди последних дней: рыжего голубоглазого художника-левита с двумя рослыми детьми одиннадцати и пятнадцати лет, книжного иллюстратора Григория Буи с многочисленной семьей, толстяка-струнника и еще несколько человек, которых она запомнила по разговорам в Новодевичьем монастыре, у австрийского посольства, в Госбанке. Поскольку срок, отпущенный КГБ всем этим людям на сборы, не выходил за пределы предпраздничных дней, немудрено, что и покидали они Москву в одно и то же время.
