Она улыбнулась:
— Почему вы не разрешаете мне оставить ребенка? Я выращу вашего сына, честное слово. Сама.
— Оля, ну, пожалуйста, — не будем об этом!..
Тут у него за спиной открылась дверь кабинета, Яблонская вышла и сказала Оле:
— Пошли со мной, детка.
И, не ожидая Олю, пошла по коридору. Рубинчик и Оля встали, двинулись за ней, но она повернулась, сухо сказала Рубинчику:
— Иосиф, вы останьтесь.
Он отпустил Олины руки, и Оля шагнула за Яблонской, но тут же остановилась, сняла с руки два тонких серебряных браслета, отдала Рубинчику и пошла за врачом своей чуть утиной походкой. Но через несколько шагов оглянулась. В ее больших серо-зеленых глазах не было страха перед операцией, а только — сомнение, вопрос.
Так ребенок, уходя в кабинет доктора, оглядывается на отца.
Рубинчик слабо улыбнулся ей, а когда она ушла, сел на стул, откинул голову к стене и, сжимая в руке Олины браслеты, закрыл глаза.
«Боже мой! — крикнул он мысленно. — Зачем все это? За что?…»
Какой-то странный гул и храмовый звон возник у него в голове. Словно этот аборт был последней тяжестью, надавившей на него и выдавливающей его в какое-то новое состояние, в другое пространство, куда он не успел попасть тогда, в Киеве. Он схватил себя руками ниже затылка, за шею, пытаясь промассировать вены и снять скачок кровяного давления, но это был тщетный, бесполезный жест — он вдруг прошел, проник, проломился сквозь какую-то незримую и бесплотную стену тьмы и света, гула и звона и оказался в странно разряженном пространстве, под непривычно высоким и чистым небом, зелено-голубым и прозрачным до звона. Словно, протаранив в горящем скафандре плотную атмосферу незнакомой планеты, он высадился на нее в беззвучном парашютном прыжке.
…Гигантская степь с высоким сухим ковылем лежала перед ним. В этой степи походным порядком двигалось бесчисленное войско: далеко впереди шли авангардные кавалерийские отряды в тяжелых кованых латах, с острыми копьями и яркими цветными боевыми знаменами. За ними — пешие воины с горящими светильниками и огромным, сияющим под солнцем золоченым щитом. Затем, в большом просвете меж этими воинами и всей остальной колонной, на белом коне, покрытом золотой парчой, ехал невысокий всадник не старше сорока лет, в голубом плаще с золотым подбоем, с лобастым лицом под сияющим шлемом и с красивой ухоженной бородкой. Рубинчик узнал его сразу, мгновенно, словно знал всю жизнь. Это был Иосиф Тогармский, сын Аарона и Царь Хазарии. Позади него во главе с хакан-беком двигалась конница: тысячи воинов, построенные правильным походным строем и разбитые на сотни. А дальше, за ними, до горизонта, сколько видит глаз, — бесчисленное пешее войско, верблюжьи обозы, табуны свежих ездовых лошадей и гурты овец и баранов для пропитания этого войска.
Но что-то вдруг нарушилось в ровном движении этой необозримой процессии. Какой-то трепет, как быстрая волна, пролетел по гигантской колонне. Словно судорога прокатилась по телу многокилометровой змеи и достигла слуха Иосифа Тогармского. Он оглянулся. И увидел, как, рассекая воздух криком и взмыленным конем, мчится к нему вдоль колонны седой, полуодетый и босоногий всадник.
Иосиф остановил своего коня и повернул его к этому всаднику. Он узнал его, это был кундур-хакан, заместитель хакан-бека, оставленный в Итиле управлять городом и защищать его от персов и турок, периодически набегавших с юга, от Дербента и Мангышлака. И когда узнал Иосиф Тогармский в этом всаднике заместителя своего хакан-бека, да еще увидел небрежную одежду его, то холодные руки страха охватили его сердце. И крепкое копье ужаса вошло в его ребра, как входит рог носорога в тело овцы.
То, что кундур-хакан, презрев вековой порядок, оставил город и, минуя даже хакан-бека, сам подскакал к Царю на расстояние дерзкой близости и прямо с крупа своего коня упал под копыта царского скакуна, — все это обещало какие-то плохие, ужасные вести.
Досточтимый хакан-бек, подняв руку, остановил все войско.
— Говори! — тихо приказал Царь лежащему в пыли кундур-хакану.
— Русы! Русы сожгли Итиль! — выкрикнул кундур-хакан, не поднимая головы от пыльной дороги и свежего лошадиного помета. — Вятичи и буртасы пропустили русов по Большой реке, и они сожгли Итиль! Все погибло, все царство погибло, о великий Каган! Бог Израиля оставил нас!..
— Говори еще! — снова приказал Иосиф Тогармский, темнея лицом.
— Они пришли на ладьях, ночью, когда твое войско спало, о Царь! Их тысячи тысяч! Они бесчисленны, как песок, сильны, как степные волки, и не знают пощады ни к мужу, ни к жене его, ни к детям нашим! — быстро заговорил кундур-хакан, глотая пыль. — Они разграбили все, что было у нас на реке и вокруг нее. Они сожгли синагоги, церкви, мечети, базары, бани! Они убили всех, кого застали спящим, а кто проснулся — тому вбивали гвозди в головы! Они ослепили раввинов, мулл и священников. Погибло царство твое, о Царь царей…
— Кто привел их?
— Святослав, новый киевский князь. Он молод, как отрок, но силен, как бык…
— Теперь замолчи. Ты знаешь, что делать, — прервал его Царь и направил своего коня медленным шагом назад, к войску своему, которое в трепете походных знамен стояло пред ним бесконечным строем.
А позади Иосифа лежащий в пыли кундур-хакан вытащил из ножен свой поясной кинжал, упер его рукояткой в землю и грудью бросился на острие.
Но Царь Хазарский даже не оглянулся на предсмертный хрип своего кундур-хакана. Он подъехал к своему войску. По его короткому знаку хакан-бек снова поднял руку. И смолкло войско хазарское, даже кони перестали рыть копытами сухую землю.
— Слушай, Израиль! — громко и внятно сказал Иосиф Тогармский своим воинам. — Снова, как двадцать два года назад, русский князь воровским способом пришел в наше царство. Мечом, огнем и пыткой он умертвил детей наших, жен наших и отцов наших. Теперь я поведу вас на злодея и войско злодея. Да укрепится сердце ваше! Не бойтесь, не трепещите пред ними, потому что Господь, Бог наш, идет с нами, чтобы воевать за нас. Барух Ата, Адонай Элухэйну! Сделай наших врагов, как солому пред ветром, как лес пред огнем! Гони их своим штормом и своей бурей порази! Да нападет на них страх и ужас! От величия мышцы Твоей да онемеют, как камень, когда пойдет на них народ Твой, Господи! Воины мои, великое войско хазарское! Не назад мы пойдем, а вперед! Во имя Бога — вперед! А Он раздавит наших врагов! Кадыма!
— Кадыма ц'ад! — крикнул хакан-бек, выхватив меч из золоченых ножен.
— Кадыма ц'ад!!! — грянули тысячи глоток.
Царь Иосиф хлестнул плетью своего белого скакуна и действительно поскакал не назад, в Итиль, а вперед, и только минуту спустя понял Рубинчик маневр своего великого предка. Вся колонна, не нарушив боевого порядка, рысью выстелилась за своим Царем, а он, увлекая войско, повел его по широкой дуге, все заворачивая и заворачивая сначала на запад, а потом и к югу, к Итилю. Пешие воины и обозы, оставшись на месте, легко повернули к югу, но конница не ждала пеших, она уже летела за своим Царем и Богом, дугой обходя Рубинчика. Солнце сияло на их металлических латах и шлемах, слепя ему глаза. Грохот копыт содрогал неоглядную степь, как гигантскую мембрану, и оглушал его слух. И из этого света и шума вдруг родился какой-то знакомый, как «Болеро» Равеля или как фрейлехс, мотив судьбы и возникли странные слова незнакомого, но мучительно узнаваемого текста. Этот текст был без начала, с пропусками слов и даже целых предложений, но Рубинчик видел его, мог читать и слышать, словно когда-то, тысячу лет назад, он сам написал их на древнееврейском языке:
«Я приняли их к себе люди казарские… И они породнились с жителями этой страны… И они всегда выходили вмеcте с ними на войну и стали одним с ними народом… Но пошли воевать против них и князь русов, и царь турок, и только царь алан был подмогой для казар…»
Ужималась дуга хазарского войска, все острей заворачивал на юг свою конницу Царь Тогармский, все ближе накатывала на Рубинчика гремящая лава, и вот уже накрыла его своим топотом, ухватила, как щепу в ледоход, вскинула на какого-то коня и увлекла, понесла за собой, заставляя кричать от восторга общей атаки и ужаса близкой смерти:
— Кадыма ц'ад!
Этот шум и музыка судьбы все росли и росли над степью, над битвами конниц и танков, над атаками наполеоновской армии и огнем «мессершмиттов». И Рубинчик все сражался с непонятными врагами — с французами, немцами, шведами, литовцами, японцами.
«И они породнились с жителями этой страны… И они всегда выходили вмеcте с ними на войну и стали одним с ними народом…»
— Иосиф! Иосиф Михайлович! — женский голос извлек, вытащил Рубинчика из глубины веков и прервал мотив равелевского «Болеро».
Он открыл глаза, еще плохо соображая, где он, в каком веке и в какой части света.
