о складном метре, который отец упорно именовал линейкой. Пользовался он им уже много лет исключительно с одной и той же целью: он все прикидывал, как они вдвоем с сыном соорудят в прихожей какой-то необыкновенно вместительный шкаф, куда сразу, наконец, можно будет упрятать все их пальто, и лишнюю обувь, и многочисленные сумки и чемоданы, которыми уже давно не пользовались, но и расстаться все не решались.
Мать обычно переспрашивала, какую линейку он имеет в виду, отец подробно описывал, как выглядит этот складной метр, а Каретников, невольно прислушиваясь к их разговору у самых дверей его кабинета и отвлекаясь от своих дел, начинал раздражаться. Его всегда удивляло, что отец именно к матери обращался, которая вообще никогда не умела что-нибудь отыскать в доме, даже если эта вещь лежала на видном месте. К этому тоже все давно привыкли, как и к тому, что отец собирается сооружать шкаф и за несколько лет насобирал для этого столько деревянных брусков, фанеры и досок, что можно было, наверно, уже небольшой сарай построить. Мама начинала очень деятельно разыскивать пропажу, тут же, однако, отвлекалась на что-то другое, чтобы потом, спустя несколько минут, снова вдруг вспомнить: «Я ведь что-то искала... Что, интересно, я искала?..»
Поразительно было, как мать наизусть помнила десятки каких-то руководящих документов, связанных с ее работой в райздраве — пусть даже и документов многолетней давности, — как она прочно удерживала в голове множество телефонных номеров, фамилии врачей своего района, но оказывалась беспомощной и забывчивой, когда связано это было с их собственной квартирой или с кем-нибудь из них.
«Я спрашивал тебя про линейку, — напоминал отец. — Ну, знаешь, складная такая линейка...»
Выведенный из себя тем, что из-за всех этих глупых разговоров ему никак не сосредоточиться — хоть из дому беги на эти воскресные дни, оттого-то и статья, конечно, не пишется! — Каретников разъяренно вставал из-за письменного стола, выходил в прихожую, быстро отыскивал этот самый метр и, подчеркнуто молча отдав его отцу, возвращался в кабинет, слыша себе вдогонку слова благодарности — чуть виноватый голос отца.
Андрей Михайлович снова усаживался за статью, но теперь должно было пройти какое-то время, чтобы сосредоточиться, чтобы схлынуло раздражение на мать, на отца и чтобы избавиться от иронической мысли, что, мол, как это можно так: и гвоздя в доме толком не вбить, а еще собираться какой-то там шкаф делать!..
Услышать бы сейчас все эти никчемные разговоры — и все, и ничего, кажется, больше не надо.
«Вот Андрей защитит докторскую — обязательно сделаем с ним этот шкаф», — убежденно говорил отец и даже улыбался от предстоящей ему совместной работы с сыном. Им ведь никогда не приходилось делать что-нибудь сообща...
Как обычно, не особенно вникая в то, что отец говорил, мама, наверно, слышала только то, что касалось диссертации сына. Они все тогда этим жили, вся их семья — и сам Андрей Михайлович, и мать с отцом, и жена, и дочь, и совсем еще маленький Витька. Ему тогда и трех лет не было, но он уже понимал, что отвлекать отца можно только когда мама разрешит или бабушка. «Папа работает» Витька усвоил как совершенно исчерпывающее понятие, которое не требовало никаких разъяснений. Он и сейчас никогда не вбежит в кабинет просто так, не спросясь, — он тихонько приоткроет дверь, заглянет, большеголовый, в круглых, недетских каких-то очках, стриженный по моде, а вернее, и вовсе как будто не стриженный, постоит терпеливо в ожидании, что отец, может, все-таки сам обернется на тихий скрип двери, а не дождавшись и понимая уже в свои шесть лет, что отцом ему иногда разрешается больше, чем мамой и бабушкой, нерешительно протянет: «Па-ап!.. А, па-ап!..»
И что это, в самом деле, за идиотство у них в семье, если даже сын не имеет, видите ли, права хоть изредка ему помешать?! А все это от матери пошло в их доме. От нее да от Лены. Они как будто соревновались между собой, кто лучше оградит его от всяческих помех — мать или жена.
Каретников все не мог сейчас вспомнить, когда же это вообще началось, как произошло, что именно он стал тем барометром, который в основном и определял благополучие или неблагополучие их семьи. Ведь до своего замужества жила с ними Ирина, она была старше его на три года, преподавала в школе, как и отец, русскую литературу, но он, Каретников, не помнил, чтобы какие-то особенные заботы в доме были связаны с его сестрой. Как-то незаметно для всех она окончила с отличием пединститут, незаметно работала, уходила в школу, приходила из школы, замуж вышла, родила сына, разошлась с мужем, но Каретников не мог вспомнить случая, когда бы вокруг ее дел, успехов и неудач велись дома какие-нибудь долгие разговоры. Точно так же незаметно все и у отца проходило. Странно все-таки: хотя мать даже на высоких каблуках была пониже отца, он рядом с ней почему-то всегда казался мельче, ниже ростом.
Сколько Андрей Михайлович помнил отца, тот-вечно сидел на кухне над какой-нибудь книгой. Он обычно так и представлялся всегда в одной и той же позе — склонившись над книгой у старой настольной лампы под зеленым абажуром. Отец и разговаривал-то с ними, детьми, больше всего о книгах. «Это хорошо, конечно, что ты прививаешь им любовь к литературе, но надо детям и какую-то жизненную ориентацию давать, — говорила мама. — Жизненную!»... Если они и ссорились иногда, то, кажется, только при этих разговорах. «Я и даю, представь!» — кипятился отец. Он редко когда выходил из себя, но тут лучше было его не трогать, и мама лишь молча пожимала плечами, терпеливо и снисходительно. Она знала, что с ним просто бесполезно об этом спорить. Беседовать с детьми о жизни, прививать им стремление быть в первых и даже первым, а не довольствоваться тем, что ты не хуже других, — все это мама на себя взвалила. И конечно, не ее вина, что Ирина, как и отец, была другим человеком. Не хватало ей ни маминой воли, ни ее целеустремленности, ни хоть какой-то уверенности в себе... Нет, но когда же все-таки так повелось в их семье, что прежде всего именно вокруг его работы, его интересов, его трудностей и удач вертелись все другие разговоры?
Он, Каретников, никогда особенно не думал об этом, не усматривал
