Они забыли меня, они нарочно забыли меня. Что ж, хорошо, я и без них проживу. Я теперь большой, заберу все мои вещи и убегу тихонько из дому. Пускай они тогда ищут меня, пускай плачут; я уйду далеко, далеко. Я приду к разбойникам, они примут меня, выберут своим атаманом. У меня будет лошадь, я возьму всех разбойников, мы приедем домой. Они все испугаются, а я...
— Что же, ты теперь успокоился, — вошла ко мне бабушка.
— Нет!
— Нет? Тогда сиди еще один, — бабушка повернулась, чтобы уходить.
— Бабушка, милая, прости меня, не уходи. Я больше никогда не буду! — бросаюсь я к ней.
— Глупый, глупый, — говорит бабушка, наклоняясь ко мне, — я не знала, что ты у меня такой глупый, из-за места столько шума поднял. Ну, идем в столовую, извинись перед Алешей и забудем обо всем, хорошо?
Я ничего не отвечаю, только прижимаюсь крепче и целую бабушку.
*
С приездом бабушки жизнь наша мало изменилась, так же по утрам приходила к нам Ольга Николаевна; в те же игры играли мы днем; так же гуляли или с няней, или с мамой, только по вечерам собирались в бабушкиной комнате, где на маленьком письменном столике, обитом темно-синим сукном, стояли две свечи с зелеными ширмочками.
Когда мы, после обеда, приходим к бабушке, на столике уже готовы четвертушки бумаги, резинка и карандаш. Бабушка сидит на диване и вяжет чулок, быстро шевелятся ее пальцы, только спицы иногда стучат друг об друга. Мы сидим молча, разве иногда кто-нибудь спросит у другого резинку или у бабушки очинить карандаш, — тогда бабушка отложит в сторону свое вязание, достанет из кармана ножик, возьмет приготовленный на этот случай листок старой газеты и осторожно над ним станет чинить. Но вот кто-нибудь первый окончит картинку, обыкновенно это бывает Алеша, он всегда рисует дорогу, лесок, избушку со струйкой дыма из трубы и заходящее солнце с лучами во все стороны, и крикнет:
— Бабушка, посмотри-ка, что я нарисовал.
Бабушка так же спокойно отложит чулок в сторону и возьмет рисунок. Она — строгая, сразу она не похвалит, всегда найдет что-нибудь.
— Что же это у тебя окна в разные стороны покосились, в таком домике и жить нельзя.
— Где?
— Да вот тут. Что это за кривуля такая?
— Это Верочка меня толкнула, оттого так и вышло.
— А ты поправь. Резинка у тебя есть, куда торопиться, времени-то еще много.
Алеша, сконфуженный, берет свой рисунок и начинает его исправлять; этим временем пользуемся я или Костя и даем бабушке наши произведения. Костя рисует корабли или поезда; я подражаю Алеше, мне нравится, как он рисует дорогу, поле и лес, и сам стараюсь так же нарисовать, но у меня выходит плохо, я сам сознаю это.
— Ну, батюшка, уж и нарисовал же ты, точно муха по бумаге бегала.
— Это, бабушка, листья.
— Листья? А я думала, кот наплакал. Где тебе такие картинки рисовать, ты бы что-нибудь попроще.
Когда мы все покажем бабушке наши рисунки, она соберет их и положит в кожаный портфельчик.
— Это я для вас сберегу. Вырастите, вам самим интересно вспомнить будет наши вечерние занятия. А теперь пора за сладенькое.
Бабушка уберет чулок, встанет и пойдет к окну, где у ней лежат запасы сладкого. Она возьмет какую-нибудь корзину, то ли с яблоками, то ли с грушами, то ли с виноградом, или еще какими-нибудь другими вкусными вещами; достанет чашку с водой, принесет все это на столик, сполоснет в воде, осмотрит каждое яблоко, выберет, какое побольше, и велит кому-нибудь из нас отнести его папе.
Нам знакомо каждое ее движение, но тем не менее всегда с любопытством и нетерпением смотришь, как она полощет и вытирает яблоки, груши и виноград. При раздаче нам бабушка никого не обидит, а старается наделить всех поровну.
— Всех вас я люблю одинаково, все вы равны передо мной, как мы перед Богом, вот потому и получайте поровну.
— А ты сама что же?
— Где мне яблоки есть, я для вас да для Васеньки берегу их.
Вот приходит няня, пора спать. Мы неохотно встаем.
— Идите, идите, завтра опять придете.
Бабушка каждого из нас перекрестит и поцелует каждого, но того, кто провинился в чем-нибудь за день, она только перекрестит и прибавит:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А поцелую я тебя в другой раз, когда вести себя лучше будешь.
Виноватый покраснеет, насупится.
— Бабушка, прости.
— Прощать мне тебя нечего, и не сержусь я на тебя вовсе, только стыдно мне, что у меня такие внуки растут.
Еще ниже склонит голову виноватый, слезы у него нависнут на ресницы, нет ничего страшнее бабушкиного наказания.
— Ну, иди, иди, Христос с тобой, — тихо проговорит бабушка и опять возьмется за свой чулок.
10
МАРИ
— Няня, няня, а мы солдат видели, на лошадях все, и музыка играла, — вбежал я в детскую, не раздеваясь, спеша поделиться с няней только что виденным во время прогулки.
— Чего не раздевшись пришел, ишь на полу наследил, за вами убрать не поспеешь, — встретила меня няня ворчливо, вместо того чтобы обрадоваться со мной, как это она обыкновенно делала.
Я остановился в смущении, не зная, что сказать и что делать.
— Подожди, теперь вам не долго баловаться с няней; вот приедет немка, тогда вспомните няню.
— Какая немка?
— Какая? Вот такая, самая настоящая, будет вас за вихры драть да по углам ставить. Няня ваша стара, видно, стала, так ее по боку. Тридцать лет жила — хороша была; барина, папу вашего, безо всякой немки вырастила, а что, хуже он от того что ли, вишь, какой сокол вышел. Ну, да что там говорить, ступай-ка, раздевайся скорее.
Я, смущенный, иду в переднюю, там Алеша возится с калошами, стараясь освободить ногу из узкого ботинка.
— Алеша, у нас немка будет, няня сказала.
— Я давно знаю об этом, только не говорил никому.
— Я не хочу немку, она за волосы таскать будет и по углам ставить.
— Это, положим, я тогда такой скандал устрою, что она у нас недолго останется.
— Правда, ведь нам никакой немки не надо; у нас няня и Ольга Николаевна, и нам больше никого не надо.
— Я прямо скажу ей, что все немцы — дураки, потому что они по-русски не умеют; пусть она жалуется, я никого не боюсь.
— Я возьму мою саблю и убью ее, если она няню обижать будет. Я так и няне скажу, пускай она не думает, что мы хотим немку.
Когда мы пришли в детскую, няня заправляла лампаду и чуть слышно ворчала:
— Ох, грехи наши тяжкие, Царица Небесная, Никола Угодник, недаром, видно, сон мне намеднись снился, будто стою это я у обедни, молюсь Матери Пречистой, а вдруг передо мной покойница Вера Александровна, и грустная такая. Матушка барыня, голубонька, откуда пожаловала? А она хоть бы словечко в ответ, улыбнулась только, да так жалостливо, и ямочка на щеке. Ну, думаю, — не к добру вот, так и вышло. И на что им немка. Много ли толку в немках, только и будет хвостом вертеть туды-сюды да языком щелкать. Эх, жила бы покойница, разве ж она пустила бы немку, а эта все по-своему поставить хочет, даром что — московская.
— Няня, ты про кого это?
— А вы уж тут как тут. Я-то думала никого нет.
— Няня, кто это московская?
— И востер же ты, Шурочка, уж слышал все. Так это я про старину вспомнила.
Няня поставила лампадку на место, перекрестилась широким крестом и вышла из детской.
— Это она про бабушку, бабушка — московская, — решил Алеша и повернулся вокруг себя на каблуках.
И вот, однажды, в субботу, когда няня собиралась идти ко всенощной, Алеша рисовал большую картинку и старательно раскрашивал ее, Верочка сидела в углу, собирая игрушки, а я расставлял подаренные мне дедушкой солдатики, к нам в детскую вошла мама с барышней, одетой в зеленое платье в шляпке с зеленым пером.
— Вот и детская; дети, идите знакомиться, это — Мари, ваша бонна.
— Немка, — я еще усерднее начинаю играть, стараясь незаметно следить за тем, что происходит в детской. Верочка первой подходит к Мари.
