Госпожа Боден быстро и благополучно разрешилась от бремени; пока акушер еще хлопотал вокруг нее, Эжени отправилась к господину де Сувре и рассказала ему обо всем. Старик выслушал ее, не понимая или не желая понимать самоотверженность поступка еще совсем юной девушки, и холодно ответил:
«Именно этого я и хотел. Только не в моем доме. Трудно придумать что-либо более неподходящее, вы должны понять меня, Эжени, особенно сейчас, когда возвращение Бурбонов обещает вернуть мне отнятый силой епископат. Ведь, чтобы уничтожить меня, вполне достаточно одного дурного предположения…»
— Тебя не восхищает, барон, хладнокровие человека, который рассчитывает погреть руки на падении великой империи и боится болтливых недоброжелателей? И это в семьдесят лет, когда у него силенок не осталось даже на то, чтобы водрузить на голову митру, не говоря уж о тяжкой пастырской ноше.
Но после того, как он совершенно обнажил свою эгоистическую сущность, забыв, что забота о собственном благополучии и остатки старческих амбиций могут погубить только начинавшуюся девичью судьбу, он все-таки пообещал как-то помочь спрятать ребенка.
В наступившей темноте, дабы остаться незамеченными, Эжени и врач выскользнули из дома; она прятала новорожденного под шалью, приглушая его крики, и встретив на темной лестнице поднимавшуюся навстречу матушку, ответила ей на недоуменный вопрос, куда это, мол, она отправилась в такой час: «Госпожа Боден у нас дома — ей стало плохо, и пришлось оказать ей помощь; я хочу предупредить господина де Сувре и найти фиакр, чтобы отвезти ее домой».
Старый епископ встретил ее у ворот своего дома, после чего все трое, священник и девушка с младенцем, отправились в церковь Святого Роха{271}, чтобы представить дитя, рожденное в грехе, Господу, умоляя о милосердии и снисхождении к нему. Лучше бы они попросили за себя, особенно Эжени, которая пока не понимала, что испортила себе жизнь, и не по своей воле.
Прошло несколько дней; Эжени стала замечать, что соседи как-то странно на нее посматривают, желая найти что-либо необычное в ее походке, осанке, лице или поведении. Но она с такой легкостью бегала на работу и суетилась по хозяйству, с такой беззаботностью напевала, что подозрения вскоре исчезли или, вернее, никак себя не проявляли. Подозрение, мой господин, — как тело, которое бросают в водоем; очень редко волны сразу выносят его обратно на поверхность, чаще оно опускается на дно и тонет в слое ила. Но стоит подняться дурному ветру, который взбаламутит воду, как оно всплывает, но уже пропитанное тиной и грязью.
Эжени ничего не знала, и поскольку отношения с соседями понемногу вошли в прежнее русло, то она вообразила, что ее объяснение насчет необычного шума в тот день принято. Одна только Тереза догадалась о правде. Но она напрасно упрашивала Эжени разрешить ей поднять на смех госпожу Боден, которая строит, видишь ли, из себя порядочную, что ужасно раздражало Терезу. Эжени поклялась хранить молчание, а она ведь была крайне щепетильна в вопросах чести и верности своему слову.
Через несколько дней после изложенных выше событий, в те благословенные полуденные часы, когда апрельское солнышко прогревает землю, Эжени, Тереза и еще одна девушка отправились на прогулку в Тюильри{272}, к окончанию мессы. Сделав круг по саду, они обнаружили, что за ними неотступно следуют два англичанина, из тех, что наводнили в то время Францию после вторжения союзных войск. Того, что я сказал, вполне достаточно, чтобы понять, насколько ненавидели их девушки из народа, любившие Империю той инстинктивной любовью к великому, которая свойственна массам, ибо народ также велик{273}. Вот потому преследователи показались девчонкам не просто противными, а, что еще хуже, — смешными.
Вам, людям, а особенно — французам, во-первых, присуще одно из самых жалких из известных мне под этим солнцем свойств — преклонение перед модой, увлечение малейшими новыми или слегка подновленными веяниями, которые предлагаются самыми дерзкими из вас на всеобщее восхищение. Во-вторых, как продолжение этой убогой черты, вам присуща еще одна, самая подлая, черта: вы презираете, глубоко презираете то, что еще недавно любили и пламенно обожали. И происходит эта перемена всего за несколько лет, а то и месяцев или недель. Данным двум качествам сопутствует еще одно, которое на первый взгляд никак с ними не связано: непонимание того, что исходит не от вас самих, и величайшее презрение ко всему чужому заставляют вас глупо смеяться над всем незнакомым. Похоже, ваши головы обладают двумя огромными изъянами: узколобостью, не позволяющей ужиться рядом двум привязанностям, и тупостью, которая не дает быстро усвоить главное. А меж тем французы считаются одной из самых остроумных наций в мире, причем вполне справедливо{274}. Объясни сие явление сам, если сможешь; когда-нибудь я расскажу тебе, в чем тут секрет.
Итак, в те времена ничто не казалось французам более смешным, чем англичанин, по одной-единственной причине: они стриглись иначе, одевались иначе и носили другую обувь. Можно еще понять восточные народы — пышность их одеяний внушает им острое презрение к европейскому костюму, который стремится к показной скромности; но вас, совсем недавно вылезших из квадратных нарядов щеголей времен Директории{275}, этих фраков с рыбьими хвостами и галстуков с кисейной бахромой, вас обуревает просто дикое чванство при виде куцего фрака и прямой осанки англичан.
Короче говоря, наши три барышни, заметив преследование, позволили островитянам следовать за собой по пятам, вместо того чтобы неприступным видом заставить их держаться подальше, как они непременно поступили бы с французами. И все потому, что преследование весьма забавляло девушек. Действительно, разве можно упустить такой случай — всю долгую прогулку, украдкой рассматривая и беспрерывно хихикая, поиздеваться всласть над столь безобразными, смешными и противными англичашками: ну надо же, эти грубияны возомнили, что стоит им только явиться, как француженки попадают перед этакими задаваками!
Подобное случалось, возможно, с тысячами женщин. Но для них подобная встреча и подобные шуточки остались без последствий. Понадобилось весьма необычайное стечение обстоятельств, чтобы данная встреча стала роковой. Слушай и пойми меня правильно — мне, Дьяволу, позволено неправдоподобие, ибо я рассказываю тебе правду{276}. А по части обстоятельств позволь довести до твоего сведения, что из двух денди, попавших под шквал насмешек, один принадлежал к тем кичливым, самовлюбленным и испорченным натурам, что очень серьезно или скорее даже слишком серьезно, относятся к удовлетворению своих прихотей. Он был из тех бездельников, что выискивают в дурных книгах пример для подражания и стараются следовать ему изо всех своих сил и способностей. Двадцатилетний Артур Ладни был убежден, что он вылитый Ловелас{277}.
Однако не думай, что Ловелас, переведенный с оригинала, превратился в неудачную копию, в глуповатого зазнайку, который воображает, что его будут обожать только за чванливую походочку и заносчивый вид. Артур взял пример непосредственно с источника и превратился в отъявленного британского ловеласа со свойственным тому необузданным и упорным желанием, переходящим, когда оно удовлетворено, в полное презрение, холодность, сухость и неумолимость. И все это без легкомысленного изящества, полета в словах и поступках, как делают ваши повесы, но со спокойствием и упорством, серьезностью и целеустремленностью, словно для достижения богатства и успехов в карьере.
Тебе, наверное, знаком красавчик Д… из английского посольства, который идет и на деловую встречу, и к парикмахеру с одинаково важным видом, обсуждает цвет жилетных пуговиц с той же обстоятельностью, что и статью международного договора, и, привыкнув полагаться только на самого себя в сложных ситуациях, собственноручно составляет дипломатические депеши и ушивает панталоны. Видишь, к чему приводит любовь к дендизму даже человека утонченного ума? Теперь ты легко поймешь, до чего может дойти мужчина, упорный в своем намерении стать настоящим ловеласом. Впрочем, английский ловелас является более совершенным образцом, чем французский, — он особенно терпелив и намного злопамятнее. Таков был один из увязавшихся за тремя девушками доблестных офицеров, и, раздраженный до бешенства тем, что совсем еще несмышленые, простые французские девчонки хохочут при виде истинного британца, красавца и знатного господина, он поклялся сам себе, что жестоко отомстит, причем не одной из них, а всем троим.
Казалось бы, Эжени не грозило преследование и месть этого человека — напротив выхода из Тюильри она рассталась с Терезой и Дезире и побежала домой, а англичане, после едва заметного колебания, пошли за ее подружками. На следующее утро все ателье госпожи Жиле веселилось над рассказом о вчерашнем приключении в изложении Терезы, изображавшей чопорное и вытянутое лицо одного из англичан и передразнивавшей его нарочито громкий шепот:
