Казалось бы, Эжени не грозило преследование и месть этого человека — напротив выхода из Тюильри она рассталась с Терезой и Дезире и побежала домой, а англичане, после едва заметного колебания, пошли за ее подружками. На следующее утро все ателье госпожи Жиле веселилось над рассказом о вчерашнем приключении в изложении Терезы, изображавшей чопорное и вытянутое лицо одного из англичан и передразнивавшей его нарочито громкий шепот:
«О-о! Какой кгасивый дэвьюшка! О-о! Какой пгэлэстный фигюр! О-о! Отшен, отшен прэлэстный!»
Подружки начали поздравлять Эжени, что она вовремя ушла с прогулки, избежав общества гнусных британцев, но Тереза вдруг не согласилась:
«О нет, насчет гнусных вы не совсем правы. Один из них прекрасен, как сама любовь. Очень даже милый брюнетик лет двадцати самое большее, с огромными черными глазами и сияющими словно жемчуг зубами».
«Ну тогда он никакой не англичанин, — возразили ей все в один голос, — англичане же все красномордые!»
«Да нет же, он англичанин, он сам мне сказал!»
«Как! Так вы с ним разговаривали?»
«Ну да, — продолжала Тереза. — Когда Эжени ушла — она ведь, сами знаете, какая у нас недотрога! Словно ее убудет, если мужчина на нее посмотрит лишний раз. Так вот, мы позволили им заговорить с нами, чтобы позабавиться. Одного из них зовут Бак, я запомнила, потому что есть такая улица дю Бак{278} — это как раз тот рыжий урод, а второго зовут Артур… Артур, а потом какая-то английская фамилия, не помню. Но он сын очень-очень богатого лорда».
«Ну и что они вам говорили?»
«Ха! — фыркнула Тереза, вставая, чтобы получше рассмотреть пришитую к платью оборку. — Ха! Всякие английские глупости — разве от них дождешься чего-нибудь путного? Болтали, что подарят нам богатые наряды и кашемировые шали{279}, что мы будем ездить в роскошных экипажах, если только соблаговолим подружиться с ними. Вернее, все это говорил тот румяный дурень, а второй все только очень-очень чувствительно вздыхал: „О-о! О-о! Я бьюду отшен льубит вас, отшен, если ви бьюдет совсэм нэмного льубит меня“».
«И что, они вас проводили?» — спросила Эжени.
«Да, до дома Дезире».
«А потом, когда ты осталась одна и пошла к себе?»
Тереза покраснела и, унося готовое платье, смущенно пробормотала:
«Когда я вышла, они уже куда-то испарились».
Событие вскоре выветрилось из головы Эжени, и в следующее воскресенье она, как обычно, отправилась на мессу, и не помышляя о возможной встрече. Она уже собиралась покинуть неф{280}, как вдруг заметила за углом колонны красавца англичанина, который, похоже, уже долго наблюдал за ней. Его дерзкий взгляд задел бы ее и в любом другом месте, а в церкви показался просто святотатственным оскорблением, и быстрыми шагами она заторопилась к выходу. Но, спускаясь по ступенькам церкви, Эжени обнаружила, что ее преследуют, и в порыве испуга побежала домой. Однако, уже недалеко от своей улицы, она сообразила, что приведет незнакомца к своему дому, и тогда резко развернулась и зашла в парфюмерный магазинчик.
Слушай, барон, внимательно; эти еще совсем ребяческие действия говорят сами за себя. Парфюмер, увидев растрепанную от волнения Эжени, которая, как он знал, живет в его квартале, спросил, в чем дело. Она рассказала парфюмеру и его жене о преследователе, и рассерженный лавочник с молодецкой удалью в голосе громогласно заявил:
«Подумаешь! Сейчас я мигом вас от него избавлю! Только… покажите-ка мне его!»
«Вот он, — показала Эжени, — смотрит через витрину».
Парфюмер резко распахнул дверь, но угрожающий и полный презрения взгляд англичанина заставил его остановиться на пороге; и бедный малый, вместо того чтобы подойти к Артуру, принялся насвистывать с безразличным видом популярный мотивчик, а минутой позже и вовсе вернулся в лавку.
«Ну? — прикрикнула на него жена. — И это все, что ты смог сказать англосаксонскому жеребцу?»
«Пресвятая Богородица! — выдохнул муженек. — Не могу же доказать человеку ни с того ни с сего: иди, мол, своей дорогой! Он рассматривает выставленный товар — его право. Улица-то — она ведь ничейная…»
«Ну и ну! — возмутилась до глубины души добрая женщина. — Старый тюфяк! Никак, ты испугался? Мы же у себя дома, и ни один английский поросенок не имеет права оскорблять нас в нашем городе, на нашей улице и у наших собственных дверей, будь он хоть трижды лордом! Вот сейчас я сама пошлю его куда следует!»
«Оставьте, оставьте, — пролепетала Эжени, — я подожду, пока он уйдет».
«Ну да, ну да! Вон смотри, он тут обосновался надолго, ну прямо как фонарный столб! Не бойся ничего, девочка моя, я быстро!»
И хозяйка в свою очередь направилась к двери, но не успела она появиться на пороге и раскрыть рот, как Артур сам подошел к ней и, вежливо поздоровавшись, ткнул пальцем в небольшой флакон:
«Сколько?»
Духи были грошовые, но рассерженная торговка ответила с негодованием:
«Сорок франков, мистер».
«Продайте». — И англичанин, доставая кошелек, вошел в лавку.
Ошеломленная лавочница безмолвно достала из-под прилавка флакон и передала его Артуру, который оплатил покупку, не спуская глаз с бедной Эжени, забившейся в самый отдаленный уголок магазина.
«Превосходные, просто превосходные духи, — громко сказал британец, — я обязательно приду еще раз, закуплю у вас всю партию».
Он вышел на улицу, хозяева уже не торопились оказать Эжени покровительство, и она поняла, что они не станут ради нее рисковать столь выгодной сделкой. С тревогой Эжени заметила, что взгляд англичанина внушил страх не только ей, но даже мужчине, а мысль, что ей придется снова встретиться с англичанином, повергла ее в ужас. Эжени поняла, что навязчивый незнакомец опасен. Ей вспомнилось также, в каком одиночестве и заброшенности она живет, без отца, без брата, без каких-либо родственников, которые могли бы ее защитить. Впрочем, однажды она как-то повидалась со своим дядюшкой Риго, который после отречения обожаемого императора не желал оставаться во Франции и все говорил, что отправится в заморские страны попытать счастья. Однако осуществить свое намерение ему удалось только после событий тысяча восемьсот пятнадцатого года{281}.
В конце концов Эжени пришлось покинуть лавку парфюмера, и в полной решимости обмануть приклеившегося англичанина она отправилась не домой, а в ателье госпожи Жиле; Артур проследил ее до мастерской и только после трехчасового ожидания на улице оставил в покое Эжени, которая наконец-то смогла пойти домой.
Уже давно я не упоминал в своем рассказе о госпоже Турникель, и, может быть, ты воображаешь, что эта женщина, умиленная самоотверженностью Эжени, по крайней мере, давала ей отдохнуть после тяжелой работы. Не тут-то было! Едва Эжени появилась в конце коридора, как матушка набросилась на нее с криком:
«Ты где шлялась? Мразь, шавка подзаборная, ну и т. д.» — Я уж не буду передавать в точности, барон, всей смачности ее выражений — а то ведь ты грозился когда-нибудь опубликовать мои рассказы, и цветистые словосочетания Жанны тебе ни к чему, так как у тебя все равно не хватит смелости изложить их на бумаге. Эжени собралась произнести что-нибудь в свое оправдание, но не успела вымолвить и слова, как получила пару хороших оплеух. Учти, я называю вещи своими именами — это случилось далеко не в первый раз, и то была далеко не единственная пытка, которой подвергалась бедная девушка. И в доказательство я приведу одно весьма плачевное обстоятельство из ее несчастной жизни. Эжени отдавала матери весь свой дневной заработок, и поскольку его размеры были прекрасно известны, то у нее не оставалось никакой возможности потратить что-либо на себя. А вернувшись домой, она работала еще вплоть до поздней ночи. Жанна вычислила, сколько приносит сверхурочная работа, и отбирала у дочки и эти жалкие десять су. Но Эжени страстно желала хорошо одеваться, и, как только могучий храп Жанны выдавал ее крепкий сон, она тихонько вставала, чтобы поработать еще, и втайне копила ночные деньги, отдавая дневные и вечерние матери — и все это только из, казалось бы, пустой фантазии сшить себе модный шелковый жакетик. После многих бессонных ночей она смогла купить и сшить то, о чем мечтала. И вот Эжени взяла эту драгоценную вещь, вошла в комнату матери и была наказана за самовольство. Тебе никогда не понять бесконечной войны между матерью и дочерью, потому что она проявлялась в слишком низменных мелочах. То была война завистливой черни, ненавидящей все, что хоть немного возвышается над ее грубыми нравами, с тонкой натурой, испытывавшей невыносимое отвращение к этим нравам. Жанну больше всего бесило то, что собственная дочь непрестанно оскорбляет ее презрением к тому образу жизни, для которого была рождена. И должен заметить, что они обе проявляли в своей борьбе недюжинное упорство. Итак, когда Эжени предстала перед матерью с жакетиком в руках и призналась, что он принадлежит ей, Жанна обезумела от такой дерзости; она закричала, что сейчас порвет в клочки эту жалкую тряпку, но поскольку Эжени быстро кинула жакет в свою комнату, мать ее ударила, а дочь позволила себя ударить, ибо заранее знала, что эта красота будет ей стоить не только тридцати бессонных ночей, но и не одного тумака; но когда Жанна попыталась прорваться в комнату, она встала перед дверью, заявив, что скорее даст себя убить, чем расстанется со своим сокровищем.
