– Стеха!!!
Тут же все головы повернулись к нему, песня оборвалась, и цыгане со смехом и гвалтом бросились на крыльцо:
– А вот и папаша объявился! Что ж ты, морэ, царствие небесное проспал?!
– Стеха! - Илья растолкал всех, бросился к старой цыганке. - Ну, что? Как?
Отчего меня не разбудили, злыдни?!
– Будили, а как же! - ехидно сказала Стеха. - Вшестером старались, Фенька так даже ухватом в тебя тыкала, - ничего! Лежал, аки дуб поверженный!
Оно, конечно, водицей надо было окропить…
– А Настя?..
– Да управилась твоя Настя! Под утро господь сподобил! Спит теперь. – Стеха вдруг улыбнулась, показав желтоватые, крепкие зубы, и ткнула Илью в плечо. - Сын у тебя родился! Пляши, морэ!
Илья молча сел на крыльце. Цыгане облепили его, засмеялись, заговорили все разом, захлопали по плечам, - а он не мог сказать ни слова, и даже улыбнуться в ответ на весёлые поздравления не получалось. Илья закрыл глаза, прислонился спиной к дверному косяку, вздохнул раз, другой, третий, и солёный комок, вставший в горле, слава богу, провалился. Радостные вопли цыган теперь доносились до него словно сквозь мешки с песком, и только командирский глас старой Стехи пробился отчётливо и ясно:
– Да отойдите вы от него, лешие! Все вон, кому сказано! Илья, не засыпай снова, поесть надо! Третий день не евши! Смоляко, не смей, говорю, спать!
Встань, иди сюда, нужно хоть кусок… Илья!!! Ну, что же это, люди, за проклятье господне… Но этого Илья уже не слышал. Потому что снова заснул, сидя на крыльце, прислонившись головой к дверному косяку и улыбаясь.
Глава 10
Сразу после поздней Пасхи в Москву пришли длинные тёплые дни. Солнце стояло высоко в ясном небе, сушило мостовые и немощёные улочки Москвы, грело деревянные стены домиков, пятнами прыгало по траве. В переулках Грузин запестрели лёгкие цветные юбки, суконные чуйки, летние пальто.
Вишни в палисадниках уже успели отцвести, и трава под ними была застелена, как снегом, нежными лепестками. Крупным бело-розовым цветом запенились яблони, сирень выпустила гроздья душистых лиловых соцветий, над которыми до заката вились и жужжали насекомые. Москва ждала раннего лета.
Митро вышел из дома в полдень. Сощурившись, он оглядел залитую солнцем Живодёрку, пропустил громыхающую по ухабам тележку старьёвщика, прикрикнул на гоняющую тряпичный мяч ребятню и не спеша пошёл через улицу к домику братьев Конаковых. Там было настежь раскрыто окно, и голоса Матрёши и Симки, в терцию поющих "Не смущай ты мою душу", разносились на всю Живодёрку.
Женские голоса смолкли, едва Митро в сенях хлопнул дверью. К нему вышел старший из братьев, Пётр, смуглый, высокий парень двадцати пяти лет с острыми чертами лица и хищной, опасной улыбкой разбойника с большой дороги, пугающей Петькиных покупателей на Конном рынке. Живодёрские цыгане, впрочем, знали, что старший Конаков - самое добродушное существо на свете, и постоянно ходили к нему занимать деньги, поскольку Петька одалживал без слов и тут же об этом забывал - к великому негодованию матери и братьев.
– О, Арапо! - обрадовался он. - Заходи. Сейчас бабы самовар…
– Я к тебе по делу. - сказал было Митро, но Конаков, не слушая, увлёк его за собой в горницу. Там навстречу гостю встали из-за стола младшие братья, поклонились невестки, улыбнулась Глафира Андреевна. Также Митро увидел Варьку, сидящую с краю стола с ситом в руках, которое она зашла одолжить. Поздоровавшись со всеми, Митро сел и, глядя на то, как Матрёшка наливает ему чай в стакан с серебряным подстаканником, спросил у Петьки:
– Кузьма не у вас?
– Нету… - Петька поскрёб затылок. Неуверенно предположил: - У мадам ты был?
– Заходил, говорят - не являлся.
– А жена что же?..
Митро только отмахнулся. Несколько минут он тяжело думал о чём-то, морща коричневый лоб. Петька озабоченно наблюдал за ним; затем осторожно спросил:
– Слыхал, морэ, что цыгане какие-то пришли? Стоят за Покровской, на второй версте.
– Не слыхал. - рассеянно отозвался Митро. - Рановато вроде пока цыганам. Варька, ваши-то, наверно, ещё и не снялись… Чей табор, знаешь?
– То-то и оно, что нет. - Петька опять почесал в затылке. С его лица не сходило озадаченное выражение. - Был я там вчера, смотрел… Странные они какие-то. С виду вроде бы цыгане цыганами, шатры поставили, лошади бегают… Богатые, бабы золотом обвешаны - глаза слепит! Одеты по-чудному как-то… А кони хорошие! Я подошёл было менять - а они человеческого языка не понимают!
– Романэс не знают? - Митро пожал плечами. - Может, они и не цыгане вовсе?
– Вот и я не пойму. Их старик ко мне подошёл, кланяется, говорит что-то.
И по-цыгански вроде, а я через два слова на третье понимаю. Говорит мне:
"Ав орде, бре…[94]" Я его спрашиваю: "Со ракирэса[95]?" А он мне только глазами хлопает.
Варька, сидевшая со своим ситом на другом конце стола, чуть слышно рассмеялась. Митро удивлённо взглянул на неё. Она, чуть смутившись, пояснила:
– Да нет, цыгане это, верно. Только не наши, а болгары[96]. Мы прошлым годом под Новочеркасском болтались, их там много кочевало. Они котляры, посуду делают. Я по-ихнему немного знаю.
– Знаешь? - обрадовался Петька. - Слушай, девочка, сделай милость – идём со мной! И ты, Трофимыч, тоже, авось через Варьку хоть договоримся с ними. Я там таких четырёх коньков приглядел - любо взглянуть! Может, поменяют? Пойдём, Варька! Вон, Матрёшку с Симкой с собой бери, ежели стесняешься!
– А успеем до ночи-то обернуться? - засомневалась Варька. - Яков Васильич велел, чтоб в ресторане сегодня непременно… Вроде ротмистр Шеловнин с друзьями от полка прибыл.
– Сто раз успеем! - заверил её Митро, вставая. - Ну - поехали, что ли? Я извозчика возьму.
Табор стоял на взгорке, в полуверсте от дороги, возле небольшого, заросшего травой прудика. В полукруге шатров дымили угли, рядом лежали котлы и тазы. Тут же крутилась, подпрыгивая на трёх ногах, хромая собачонка. Несколько мужчин стояли у крайнего шатра, дымя длинными трубками и степенно разговаривая. Женщины возились у кибиток, на которые Митро сразу же изумлённо уставился. Варька перехватила его взгляд:
– Ага, эти болгары так и ездят, на телеги верх из тряпок ставят. Наши прошлым годом тоже удивлялись всё. - она вдруг хихикнула. - А они над нашими телегами смеялись! Мол, у вас барахло под дождём открытое лежит, всё лето то сохнет, то мокнет… По полю бродили кони, среди них вертелись чумазые, голые дети. Они первые заметили идущие от дороги фигуры и помчались к табору, оглушительно вопя:
– Ромале, гаже авиле! Рая авиле[97]!
Незнакомые цыгане, явно приняв пришедших за начальство, стремительно попрятались по шатрам: исчезла даже собачонка. Навстречу гостям вышел высокий старик в старой, похожей на смятый гриб, войлочной шляпе и в щегольских шевровых сапогах. Он старался сохранять достоинство, но в глазах под кустистыми бровями таилась тревога.
– Что угодно господам? - с сильным акцентом спросил он по-русски.
Варька, шагнув вперёд, низко, до земли поклонилась. Запинаясь и на ходу вспоминая непривычный выговор, сказала:
– Т'яв састо, бахтало, зурало, бре. Аме рома сам[98].
– Рома? - растерянно переспросил старик. Его глаза пробежали по городской одежде цыган, по платьям молодых женщин. Варька назвала роды Митро и Конаковых, и лицо старика посветлело. К концу Варькиной речи он уже снова обрёл свой степенный вид и время от времени важно кивал.
Цыгане повылезали из шатров и плотным кольцом обступили пришедших.
Старик с улыбкой сделал широкий приглашающий жест.
Гостей со всей почтительностью препроводили к углям, усадили на потрёпанные, но чистые ковры, положили подушки. Варька и конаковские невестки ушли с женщинами, которые жадно разглядывали их платья, шали и украшения. Петька Конаков героически попытался наладить разговор и свести его на лошадей, спотыкаясь на каждом слове и вызывая улыбки таборных, которые, как могли, старались отвечать. Митро, тоже не всё понимавший в потоке мягких, напевных, лишь отдалённо знакомых слов, молчал, с интересом смотрел по сторонам.
Это был небольшой табор цыган-лудильщиков. У каждого шатра лежали сияющие на полуденном солнце медные котлы, валялись гармошки мехов, серые куски мела, стояли бутыли с кислотой. В шатрах виднелись перины с горами подушек, новая посуда. Голые грязные дети самозабвенно гонялись друг за другом по пыли. Мужчины все были в хороших крепких сапогах, с широкими кожаными поясами и с длинными грязными кудрями, падающими на плечи. Их жилеты и куртки были украшены серебряными пуговицами с грушу величиной. "Богачи…" - с уважением подумал Митро.
