свежих чувств заемлет силу гений…” А вот Муравьёв: “Любимцы гения от самой колыбели / Прекрасного заемлют нежный вкус” (“Сила гения”). Через Муравьёва-Апостола Батюшков как бы обращается к любимому поэту – собственному дяде, что и не странно, ведь формирование художественного вкуса Батюшкова проходило под крышей дома Михаила Никитича и при его прямом “покровительстве”.
К тому, о чём писал в “Силе гения” Михаил Никитич – Батюшков приходит своим путём. Муравьёв пишет о том, что “гений” не оставляет поэта, пока душа его сохраняет юношескую способность быть чувствительно отзывчивой. “Веселые, резвые, лёгкие сны” посещают поэта, пока “хладный опыт” не открывает ему “печальные истины”; пока поэт мечтает. Для Батюшкова, который к своему тридцатилетию уже, надо полагать, понял и свойства своего таланта, и характер “внутреннего человека” – пишет не столько послание, сколько декларацию; апологию творческого воображения. Можно сказать, десять лет спустя он подхватывает и продолжает собственную “Мечту” – стихотворение юношеское, где, однако, уже будут очерчены основные свойства работы художественного сознания и привилегий, которые творчество даёт поэту. “Послание к Муравьёву-Апостолу” словно подтверждает юношеские истины с высоты собственного, уже не заёмного, опыта. То, что Батюшков прозревал в “Мечте” интуитивно, подражательно, в русле поэтической традиции – сейчас сформулировано человеком, который собственной судьбой проверил истинность прежних мечтаний.
Точно как и в “Мечте”, в “Послании” Батюшков станет “нанизывать” образцы “счастливцев”: поэтов, сохранивших “от юности” дарование, то есть способность мечтать; замещать несовершенный, обречённый, грубый мир – прекрасной иллюзией гармонии; создавать “в мире дивный мир”. Как и в “Мечте”, к античным классикам он добавляет русских Державина, Дмитриева, Ломоносова.
Это “присоединение” будет ответом на вопрос, а где же “страна отцов” самого Батюшкова? Какая она? В его стихах нет упоминаний о детских впечатлениях. Ни реки Шексны, ни Волги, ни Сухоны в них так и не появится. “Страной отцов” для Батюшкова станет дом Муравьёва и та литература, которой Михаил Никитич окружил племянника. Отсюда и Гораций, и Державин, и Дмитриев. Вот его страна, как бы говорит поэт, вот его отечество. Вот его “пенаты”.
На жизненном пути ему дарует гений
Неиссякаемый источник наслаждений
В замену счастия и скудных мира благ… —
мог сказать лишь тот, кто, действительно, одолевал “жизненный путь”. Выходит, неудачи совсем не ослабили веру Батюшкова в поэтическое предназначение. Не важно, много ли ты написал и пишешь, или живёшь в молчании и праздности. Важен взгляд, мироощущение. Верность поэтическому восприятию мира.
В самом молчании он будет все пиит.
В самом бездействии он с деятельным духом,
Все сильно чувствует, все ловит взором, слухом.
Всем наслаждается, и всюду, наконец,
Готовит Фебу дань его грядущий жнец.
Но фигура Муравьёва-Апостола возникает у Батюшкова не только в силу бытовых обстоятельств. В “Послании” поэт продолжает диалог с “Письмами из Москвы в Нижний Новгород” (как продолжал в послании “К Дашкову”). Только не о французах-вандалах теперь идёт речь, а о воспитании нового поколения людей в России; о важности мечты и воображения для подобного воспитания. Батюшков размышляет о том, о чём недавно говорил в очерке о творчестве Муравьёва, который (очерк) займёт место предисловия в книге избранных муравьёвских сочинений, Батюшковым изданных. Гармонически организованная иллюзия, которую дарит человеку искусство, гармонизирует человека, пишет он. Не стоит забывать об этом в рассуждениях о воспитании. Без мечты сознательная нравственность общества будет неполной, а гуманитарная традиция, за укрепление которой ратовал Муравьёв-Апостол, – безжизненной. Оба они, и Иван Матвеевич, и Батюшков, каждый по-своему отстаивают статус человека умственного, гуманитарного труда, учёного и человека искусства – говоря нашим языком, интеллектуала.
Иван Муравьёв-Апостол. Старший родственник поэта, Иван Матвеевич мог быть любопытен Батюшкову опытом философского примирения с действительностью, которое человек искусства обретает под гнётом обстоятельств жизни. Муравьёв-Апостол не даром читал и переводил Горация. Его собственная жизнь словно подталкивала к римскому классику. Он начинал посланником при Павле, и успешно. Однако будучи в подчинении графа Панина, считался его человеком и после цареубийства оказался в немилости. Александр посчитал Муравьёва составителем либеральной хартии, которая ограничивала бы власть императора. А Муравьёв видел причину немилости в придворной интриге. Так или иначе, при Александре он удалён посланником в Мадрид, то есть сослан на край света. По пути к службе он оставляет семейство в Париже. Муравьёв считает английскую систему воспитания передовой и определяет будущих декабристов Матвея и Сергея в пансион к англичанину. В 1807 году он уже в России и принимает участие в ополчении. Однако Александр по-прежнему не хочет принимать положительного участия в его судьбе, и Муравьёв вынужден удалиться в полтавское имение. Крупное наследство от родственников Апостолов позволяет ему жить безбедно. Но быть не в службе даже состоятельному человеку? Для дворянина и вельможи это фиаско. И Муравьёв утешается Горацием, воспевавшим переменчивых властителей, а ещё охотнее – жизнь вдали от сильных мира сего. “Блажен, кто в тихой, низкой доле / Богат, умеет малым быть; / Стяжать себе не хочет боле, / Как чем лишь скромно век прожить”[51]. Оправдание Горацием ещё в 1810 году отметил Батюшков и записал о Муравьёве-Апостоле, что “…он не выпускает Горация из рук, что учение сего стихотворца может заменить целый век опытности…” Об увлечении Муравьёва-Апостола античным поэтом позже позлословил и Вяземский (“Горация на шею / Себе я навязал, / Хоть мало разумею, / Но много прочитал”) [52].
Через год после смерти Анны Семёновны (умершей, как мы помним, в доме Муравьёвой на Никитской) – Иван Матвеевич женится вторично. В этом браке у него сын и двое дочерей, а старшие сыновья от первого брака уже в армии, в Петербурге, и вот-вот отправятся на фронт. Когда Батюшков поселяется на Басманной, в доме живут только младшие, а старшие дети, офицеры и герои войны, бывают наездами. Это и вообще история об отцах и детях; о пропасти, которую не способно преодолеть воспитание, даже самое передовое, если в дела вмешивается история; о том, как история переигрывает намерение человека даже относительно собственных детей. Сколько бы оба Муравьёва, и Михаил Никитич, и Иван Матвеевич, ни говорили о важности поэтического видения мира, тонкости чувства, мечты и возвышенности духа – их собственные дети восприняли учение отцов разве что с отрицательным знаком. Речь о том, как безжалостно жизнь меняет наши представления о близких. Как невозможно выскочить из собственного времени, если только слом истории не проходит через семьи и силой не разделяет поколения. И то, чему мы учили наших
