продолжать военную службу?”
О том, что Батюшков якобы желает служить дальше, сообщает Вяземскому Жуковский – из Петербурга. “…а Батюшкову скажи, – пишет Василий Андреевич, – что наконец он может петь песни, мы гвардейские солдаты, но теперь другие хлопоты: надобно выручить его прошение об отставке и предать его забвению”. По логике Жуковского “переведённый” и “повышенный” Батюшков должен служить дальше, а не помышлять об отставке.
“…кто сказал Вам, что я хочу продолжать военную службу?” – возмущён Константин Николаевич.
Один Батюшков хочет поскорее бросить всё и удалиться в деревню. Другой ещё тешит себя надеждой, что в военной службе он кому-нибудь нужен. Жуковский в этом уверен. Вот и тётка Муравьёва пишет из Петербурга, что есть возможность остаться в гвардии при великом князе Константине Павловиче. Если тот действительно благосклонен к Батюшкову, то “несмотря на слабость моего здоровья, я останусь в службе”. При этом он настолько боится неудачи и не уверен в хорошей перспективе, что тут же приписывает: “Ещё раз прошу отставки, одной отставки”.
Можно представить терпение Екатерины Фёдоровны, которая старалась принимать любимого племянника таким, какой он есть.
Из того же письма к Тургеневу мы знаем, что Константин Николаевич писал к генералу Сипягину. Пусть и тот похлопочет о скорейшем выходе Батюшкова в отставку, чтобы Батюшков, наконец, смог сам распорядиться своей судьбой, ведь “свобода – это не праздность, а возможность свободно располагать своим временем и выбирать себе род занятий” (Лабрюйер).
Новый человек в нашем повествовании, Николай Сипягин всего на пару лет старше Константина Николаевича – а уже генерал. Возможно, они знакомы по военной кампании 1814 года – Сипягин участвовал в тех же европейских сражениях, что и Раевский, при котором состоял Батюшков. В петербургский период 1815 года Батюшков даже попадает в члены “Общества военных людей”, которое Сипягин создаёт ради распространения “истинного просвещения” в офицерской среде. О чём именно просит поэт генерала, неизвестно. Однако Тургеневу Батюшков говорит напрямую: “Желаю быть надворным советником и по болезни служить музам и друзьям, отслужа Царю на поле брани”.
“Быть надворным советником” означает выйти на гражданскую из гвардии с новым повышением в Табели о рангах; три войны, ранение, болезни – поэт считает, что его боевое прошлое заслуживает награды; в ту весну положение Батюшкова и вообще всё больше напоминает отцово, когда после смерти жены Николай Львович ждёт в Петербурге повышения в чине, проживая последние деньги. “Ты знаешь, милый друг, – пишет Батюшков сестре Александре, – что я на себя довольно скуп и копейки даром не издерживаю; прихотей не имею вовсе и ныне приучил себя мало-помалу во всём отказывать, но поездки по службе, мундиры и тому подобное меня разоряют”.
“Послушайте далее. Он имеет некоторые таланты и не имеет никакого. Ни в чём не успел, а пишет очень часто. Ум его очень длинен и очень узок. Терпение его, от болезни ли, или от другой причины, очень слабо; внимание рассеянно, память вялая и притуплена чтением: посудите сами, как успеть ему в чём-нибудь? В обществе он иногда очень мил, иногда очень нравился каким-то особенным манером, тогда, как приносил в него доброту сердечную, беспечность и снисходительность к людям; но как стал приносить самолюбие, уважение к себе, упрямство и душу усталую, то все увидели в нём человека моего с профили. Он иногда удивительно красноречив: умеет войти, сказать; иногда туп, косноязычен, застенчив. Он жил в аде, он был на Олимпе. Это приметно в нём. Он благословен, он проклят каким-то гением. Три дни думает о добре, желает сделать доброе дело – вдруг недостанет терпения, на четвёртый он сделается зол, неблагодарен: тогда не смотрите на профиль его! Он умеет говорить очень колко; пишет иногда очень остро насчёт ближнего. Но тот человек, то-есть, добрый, любит людей и горестно плачет над эпиграммами чёрного человека. Белый человек спасает чёрного слезами перед творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми. Дурной человек всё портит и всему мешает: он надменнее сатаны, а белый не уступает в доброте ангелу-хранителю. Каким странным образом здесь два составляют одно? зло так тесно связано с добром и отличено столь резкими чертами? Откуда этот человек, или эти человеки, белый и чёрный, составляющие нашего знакомца?”
“В глубине души подобный человек и сам не знает, что он такое, – словно подхватывает Лабрюйер, – слишком много было обстоятельств, которые переделали, изменили, исказили его истинный облик”.
“Он совсем не таков, каков есть и каким кажется”.
“…в нём как бы живут две души, которые не знают друг друга, не связаны между собою, проявляются поочерёдно и каждая в своей особой сфере”.
Тем временем московская праздность – хороший повод разобраться не только с собой, но и с долгами. Их множество и погасить их разом невозможно, а только перезаложить одно, чтобы заплатить другое. Пока Батюшков жил в Каменце, делами его занимался Гнедич. Он многое запутал, не учёл, пропустил. И теперь через Муравьёву Батюшков пытается выяснить своё состояние; что с его имениями и крепостными душами, которые были заложены.
В отчаянном состоянии, прямо скажем.
Если выйдет приказ об его отставке и он, наконец, освободится от обязательств перед генералом Бахметевым – он тотчас поедет в имение, чтобы не проживать в Москве деньги. Он хотел бы обнять отца и приготавливает для него в подарок чай, а сводной сестре Юленьке покупает коленкор и ситец для платья. Не забыты и другие сёстры. В одной из московских лавок он обнаруживает большой диван в 20 аршин с подушками – на две комнаты. Можно было бы заказать диван в новый дом в Хантаново.
“Он – который из них, белый или чёрный? – он или они оба любят славу. Чёрный всё любит, даже готов стать на колени и Христа ради просить, чтобы его похвалили: так он суетен; другой, напротив того, любит славу, как любил её Ломоносов, и удивляется чёрному нахалу. У белого совесть чувствительна, у другого – медный лоб. Белый обожает друзей и готов для них в огонь; чёрный не даст и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя пламенно. Но в дружестве, когда дело идёт о дружестве, чёрному нет места: белый на страже! В любви… но не кончим изображение, оно и гнусно, и прелестно! Всё, что ни скажешь хорошего насчёт белого, чёрный припишет себе”.
2.
Послание Муравьёву-Апостолу, хоть и посвящено Ивану Матвеевичу, начинается с аллюзии на стихи Муравьёва другого: Михаила Никитича. Вот Батюшков: “Ты прав, любимец муз! От первых впечатлений, / От первых,
