нескольких человек отправил на виселицу.
– Признаете ли вы себя в этом виновным? – торжественно спросил он.
– Я не только отказываюсь отвечать вам на этот вопрос, но и вообще отказываюсь разговаривать с вами. Такова будет моя тактика с вами, пока я буду находиться в тюрьме – я не признаю за вами права задавать мне какие бы то ни было вопросы. Делайте со мной что хотите, но разговаривать с вами я не буду.
Такова, действительно, была моя тактика и мое обращение с полицией и жандармами во всех случаях моего ареста. И я об этом никогда не жалел. Мое молчание не только защищало мои нервы, но и помогало моему положению – оно очень затрудняло каждый раз мое следствие. Это была, действительно, прекрасная и во всех отношениях удачная – и даже выгодная – тактика. И должен отдать справедливость охранникам и жандармам – никаким решительно репрессиям за это не подвергался, как ни может сейчас это показаться странным.
Из полицейского участка меня отвезли в «Кресты», огромную петербургскую тюрьму, в которой сидели как уголовные, так и политические. Тюрьма эта так называлась потому, что два ее огромных корпуса были выстроены в форме правильных крестов – для облегчения наблюдения за арестантами.
Потекла медленная и однообразная тюремная жизнь. Тюрьма «Кресты» походила скорее на фабрику – в камере у каждого уголовного имелся ткацкий ручной станок, на котором арестант выделывал грубое тюремное полотно из ниток, которые ему выдавали; этим он вырабатывал себе жалкие гроши, при помощи которых мог немного улучшить казенную пищу и скопить за месяцы, а то и годы заключения, некоторую сумму, которая ему выдавалась при освобождении. Политические от этого были избавлены. Нам оставалось только читать книги, которые можно было менять два раза в неделю. Недаром тюрьмы мы называли нашими университетами.
Все без исключения камеры в «Крестах» были одиночные – такого же размера, как и в Таганской тюрьме в Москве: семь шагов в длину – из одного угла в другой – и три в ширину. Политические были отделены один от другого камерами уголовных, чтобы тем затруднить перестукивание. Но мы перестукивались с нашими уголовными соседями, прося их передать вопрос соседу – таким образом можно было, хотя и с трудом, сноситься с товарищами.
Недели через две после моего вселения в «Кресты», как-то вечером, от нечего делать я перестукивался со своими уголовными соседями, спрашивая у них фамилии их соседей, то есть политических. Уголовный слева ответил мне, что фамилия его политического соседа Львов и что сидит этот Львов в «Крестах» уже шесть месяцев. Уголовный справа в ответ на мой запрос выстукал мне, что фамилия его соседа – «Б – у – н – a – к – о – в». Я невольно рассмеялся. «Какое странное совпадение фамилий!» – подумал я. И на всякий случай, так же лениво, переспросил его, как зовут этого Бунакова? Сосед отчетливо выстукал мне: «И – л – ь – я»…
В первую минуту я оторопел.
«Не может этого быть! Такое совпадение невозможно! Илья вдруг оказался почти моим соседом?! Этого и в книжке не придумаешь!»
Но никаких сомнений быть не могло. Да, это был Илья! Илья Бунаков-Фондаминский! Недавно он был доставлен сюда из Ревеля!..
От изумления и от радости я не чувствовал под собой ног. Как в лихорадке, я стучал своему соседу, забрасывая его вопросами, просил передать его соседу мое имя и фамилию, слова привета и любви… Пока, наконец, мой сосед не взмолился – он устал, он не может, он отказывается передавать дальше наш разговор… Но основное я все же установил: Илья – в «Крестах», почти рядом со мной, чувствует себя хорошо, шлет мне любовь и привет, просит попробовать стучать ему в наружную стену, где находится окно, – быть может, нам в конце концов удастся связаться стуком непосредственно, минуя соседа…
Два дня мы производили наши эксперименты, стуча в разные части наружной стены, в разные часы дня и особенно ночи. Передача стука через стены дело очень своеобразное, случайное и капризное. Многое зависит не только от того, в какое место стены стучишь, но и чем стучишь – карандашом, железной ложкой или пальцем. Случается, что иногда найдешь такое место в стене, что можно перестукиваться и легко разговаривать с человеком, сидящим через один и даже два этажа, стуча даже согнутым пальцем. Конечно, для такого разговора нужно огромное терпение и много свободного времени. И большая осторожность, потому что надзиратели строго следят за перестукиванием, подсматривают и подслушивают, а потом наказывают – лишением книг, свиданий… Но арестанты всегда, в конце концов, перехитрят своих тюремщиков. Что же касается свободного времени, то разве не все наше время в тюрьме свободно?
Так, в конце концов, и мы с Ильей нашли способ перестукиваться непосредственно и проводили за этим делом каждый день по несколько часов. У нас уже выработались свои привычки, свои манеры, как это всегда бывает в таких случаях: мы сокращали слова, штрих по стене означал, что слово понятно, дробь указывала, что это слово надо повторить, смех обозначался словами «ха-ха» и т. д. В конце концов, в этом искусстве можно достигнуть большого мастерства. Я обычно разговаривал, лежа на своей койке и прикрыв руку одеялом, в руке у меня был карандаш, которым я тихо, но отрывисто стучал в наружную стенку. Глаза мои при этом были устремлены на маленький глазок в наружной двери («волчок»), через который обычно подглядывает надзиратель, а ухо ловило не только стук Ильи, но и подкрадывающиеся в коридоре шаги того же надзирателя. И при малейшем подозрительном шорохе в коридоре я превращался в спящего… О, арестантская хитрость и изобретательность вещи очень тонкие!
За эти длинные ночные разговоры я узнал от Ильи много нового и неожиданного. Оказывается, прежде всего, что ему предстоит новый суд! И опять все за тот же Ревель! Его дело в ревельском военном суде было выделено, но это не значит, что оно было прекращено – его опять будут судить, второй раз за то же самое! И по той же статье, грозящей смертной казнью. О предстоящем суде ему уже объявлено официально. Амалия об этом знает, вернулась из-за границы и сейчас находится в Петербурге. Он имел
