срежиссированы „несчастные случаи“ с неблагонадежными лицами; тайные нападения; клевета; проникновение в сообщества, которых власть опасается и которые будет пытаться расколоть; провокация и т. д.» Если же «разрядка» завершится, Лем допускал открытый террор, а «скрывающий его фиговый листок идеологической пропаганды станет чем-то совершенно неважным». Никаких реформ системы Лем не предусматривал, считая ее неисправимой. Однако он видел несколько факторов, способных если не остановить, то притормозить советизацию: католическая церковь, крестьяне-частники, тяжелая экономическая ситуация, коррумпированность власти, диссиденты[999]. Но в целом Лем смотрел на происходящее пессимистично. Подтверждением этого был и выбранный им псевдоним «Хохол». Так польские крестьяне называют соломенный сноп, которым прикрывают теплолюбивые растения. По поверьям, его нельзя обижать, иначе он станет жестоко подшучивать над обидчиком. Выспяньский в свое время «оживил» Хохол, превратив в одного из персонажей «Свадьбы»: в пьесе обиженный Хохол срывает восстание за независимость, открыв глаза его участникам на их пугливую натуру и тем самым погрузив в дрему. Посыл Лема был прост: кабы не пассивность народа, все было бы иначе.
Аналитика Лема пришлась по вкусу парижской «Культуре», где в марте 1978 года перепечатали одну из его статей. Авторство Лема осталось неизвестным, но его оппозиционных настроений, очевидно, уже невозможно было скрыть: в очередном отчете Службы безопасности обращалось внимание на негативное отношение к политике властей членов краковского отделения Пен-клуба, куда входил и Лем[1000]. Возможно, из-за этого Лем (недавний кандидат на Нобелевскую премию) не попал в составленный Отделом культуры ЦК 10 июля 1978 года список литераторов, которых следовало продвигать в издательствах и СМИ[1001].
Пока Лем рассуждал о будущем Польши, в «Нурте» вышла большая статья Якуба Лиханьского о человеке будущего в его творчестве. Отталкиваясь от статьи «Этика технологии и технология этики» во втором издании «Диалогов», Лиханьский объяснил, почему герои Лема почти всегда лишены индивидуальности (кроме Пиркса да персонажей «Солярис»): чтобы придать им характеры, надо представлять себе мораль будущего, а она не известна, ведь развитие науки приводит к изменению морали, и в каком направлении это произойдет, мы предсказать не можем (размышлениям над этим как раз и посвящены «Абсолютная пустота» и «Мнимая величина»), – остается описывать людей настоящего, ограничиваясь поверхностными чертами характера, чтобы не впасть в фальшь и халтуру. Единственная серьезная попытка изобразить нравственный облик людей будущего предпринята Лемом в «Возвращении со звезд» – и не сказать, чтобы удачная. При этом, что любопытно, мораль можно исследовать эмпирическим методом, на это способен даже компьютер, ибо мораль – это всегда общественно принятый и идеализированный тип поведения, то есть она вытекает из правил социума. Однако что касается морали будущего, тут мы бессильны, и единственное, что можно точно предсказать, – это неизбежная проблема сосуществования природного разума с искусственным интеллектом, который рано или поздно создадут. Вот почему Лем так занят вопросом взаимодействия человека и машины, причем преимущество далеко не всегда отдает последней (как, например, в «Ананке»). Люди способны мыслить иррационально – этим они сильнее машины (см. «Дознание»), но для этого необходимо иногда отказываться от штампов мышления – вот что Лем хотел показать в обоих детективах: «Расследовании» и «Насморке»[1002] (ту же мысль Лем проводил еще в «Топольном и Чвартеке», но об этом Лиханьский не вспомнил).
Тем временем Пестрак совместно с «Таллинфильмом» снимал кино по тому самому «Дознанию», ради чего мотался на Кавказ, в Париж и даже в Чикаго. Главной проблемой внезапно оказалось вытащить за границу Кайдановского, которого не хотели выпускать советские власти из-за его диссидентства[1003]. Жебровский тогда же приступил к съемкам «Больницы Преображения», на польском радио в июне 1977 года поставили спектакль по «Возвращению со звезд», в ГДР вышел телеспектакль «Верный робот», а сам Лем между путешествиями за границу раздавал интервью то советским газетам, то югославскому телевидению. Весной 1978 года его пригласили в посольство США на просмотр «Звездных войн», в Аргентине вышли «Солярис» и «Звездные дневники», Кандель перевел на английский «Абсолютную пустоту», а в Чехословакии Лем стал самым популярным польским писателем. Его книги были изданы более 350 раз на 32 языках. Внешне все выглядело просто блестяще, но, как ни странно, именно эта востребованность выводила Лема из себя.
Не успела парижская «Культура» опубликовать жалобы Лема на систему, как сам Лем в интервью «Трыбуне люду» принялся сетовать, что каждый месяц подписывает десять-двенадцать договоров и вынужден отвечать на огромное множество приглашений на разные мероприятия. Стоит ему спрятаться где-нибудь на пару дней, множатся звонки и депеши, а выезды в Закопане уже не помогают скрыться от суеты. Журналист, которому Лем рассказал все это, шутливо предложил «обобществить» его, чтобы появились разные бюро по обслуживанию потребностей писателя[1004].
На этот плаксивый текст с удивлением отозвался Анджеевский, перечисливший творческих людей (не только писателей), которым успех не помешал развивать карьеру. Лем ответил Анджеевскому большой статьей в варшавской «Культуре», где подробнее осветил многочисленные обязанности, свалившиеся на него вместе с успехом: авторизация переводов, защита авторских прав за рубежом и т. д. «В современном мире успех ассоциируется не со спокойным осознанием самореализации, а с потерей личной жизни, с вечной погоней, с чувством, что не закончишь ни одного начинания, потому что тебя все время отрывают, так что стилем работы становится пожарный режим – все бросать и тушить то, что горит <…> Вместо того чтобы заняться очередной книгой, я пишу отказы, и бесплодный, чисто механический характер этой отупляющей работы, превратившей мою комнату в контору, встал костью в горле. Именно так вблизи выглядит мой успех»[1005]. Это поистине был разговор сытого с голодным: Анджеевский, чье имя почти исчезло со страниц газет, а главный роман – «Месиво» – уже восьмой год отвергался издательствами, мог лишь позавидовать заботам Лема.
А где же были все те литературные звезды, которыми когда-то так восхищались? Боровский погиб от несчастного случая в 1951 году 29 лет от роду; Мах столь же неожиданно скончался в 1965 году; спустя четыре года в Висбадене принял смертельную дозу снотворного и алкоголя 35-летний Хласко; угодил в тюрьму Иредыньский; творчески деградировал Братны, которому предстояла еще долгая жизнь в забвении… А Лем второе десятилетие сиял на весь мир, оставаясь к тому же одним из богатейших писателей восточного блока. Жизнь удалась! Но почему тогда он испытывал такой упадок сил?
Вообще для Лема этот период действительно был очень напряженным. Параллельно с рассылкой антиправительственных текстов и подписанием многочисленных договоров он должен был думать о матери, которая в феврале 1978 года сломала руку. Лем каждый день возил ей еду, которую готовила теща, и не
