По каждой воинской части было указано, по званиям, число здоровых, больных, находящихся в отлучке и служащих сверх штата, а также конкретно по званиям, какое требуется пополнение. Все «полки и батальоны, касательно до амуничных и прочих вещей и жалования, во всем снабжены, кроме малых неважных недопусков, которыми также имеют быть удовольствованы» — эти распоряжения уже сделаны, рапортовал Суворов. По магазинам в рапорте было написано, сколько какого продовольствия и фуража налицо и сколько поставляется по уже сделанным заказам. По госпиталям было указано число состоявших в них больных, выписанных стараниями Суворова в полки или на излечение по домам, выписанных из армии в инвалиды и оставшихся (таких было всего 372 человека в 4 госпиталях; с 5-м госпиталем (304 больных) Суворов еще разбирался.
Гигантская, совершенно необходимая работа была выполнена в невероятно краткий срок{135}. Александр Васильевич мог бы гордиться. На самом деле он был до крайности оскорблен. Рескрипт, подписанный 2 декабря 1792 г. лично Екатериной II, но явно (по слогу и содержанию) составленный врагами полководца в Военной коллегии, придавал его высокому назначению вид ссылки нашкодившего военачальника на хозяйственную должность (Д III. 178).
В оскорбительном документе выражалась надежда, что, несмотря на усердие Суворова к порядку и дисциплине, отличающих регулярные войска перед нерегулярными, полководец не допустит, «чтобы эти войска наши были изнуряемы по прихотям, или угнетаемы неполучением им надобного и принадлежащего» и прочими «злоупотреблениями», которые порождают бегство солдат. Из текста вытекало, что обыкновенно солдаты от Суворова просто бегут, чего на самом деле не было.
Второй пункт рескрипта толковал от монаршего лица злобную байку, что Александр Васильевич морит солдат на работах над укреплениями, не платя им, не одевая, держа в крайней нужде и изнуряя. Ему рекомендовалось заинтересовать солдат «посредством довольного и безобидного платежа по урокам и по дням», чтобы им хватало хотя бы на одежду и обувь, поощрять «мясной и винной порцией» и давать работу «соразмерно силам их».
Третий пункт толковал клевету о высокой смертности в полках Суворова. Ему рекомендовалось «призрение к больным и попечение об исцелении их» путем сохранения и хорошего снабжения, а не упразднения госпиталей. Четвертый пункт обязывал Суворова помесячно представлять в Военную коллегию рапорты по новой форме о числе и состоянии больных в полках и госпиталях. Пятый — аналогично рапортовать о бежавших солдатах. Шестой — «приласкивать» иррегулярные нерусские войска, служившие России. Седьмой — вести политическую разведку совместно с резидентом в Стамбуле Хвостовым и генеральным консулом в Молдавии, Валахии и Бессарабии Севериным.
Суворов выделил в этом документе два принципиальных момента: фактический запрет обучать войска по его системе и упрек в небрежении их здоровьем. Последний было для него самым страшным. Доверенному секретарю Екатерины II П.И. Турчанинову он довольно резко написал, что знает о клевете, будто у него «мертвых солдат было по 2000». На самом деле, отвечал на клевету Александр Васильевич, «у меня в полку было правило — от 8 до 20 больных»; приближение к 20 означало расследование. «Умирало редко в год до полудюжины» (до 6 человек на две с лишним тысячи, учитывая, что в полку на работах доживало свой век много старых солдат). «На маневрах в Красном селе вошел и вышел скорым маршем без больных и мертвых, — вспоминал Суворов. — Тоже из Ладоги в Смоленск, не оставив на квартирах ни одного больного, в распутицу пропал (бежал) один, больных 6. В Кольберскую зимнюю кампанию (против Пруссии), без обозов, в Тверском у меня драгунском полку не было больного. От корпуса за Дунаем до Козлуджи три недели, больных отправлять назад было некого — и все живы. Пол Уральской степи вперед и назад — ни мертвых, ни больных. От Копыла с корпусом быстрым маршем за Кубань и Лабу — умер один. Хоть этим (показываю) вам мое человеколюбие!» В Крыму подрядчики давали Суворову 4000 руб. «на разведение больных» в госпиталях — «вышли мы оттуда на Днепр, не оставив там ни одного больного, не взяв у обывателей ни одной повозки». В Финляндии смертность была велика по вине прежних начальников — там умерло 400 человек, включая моряков, при смерти было 200, а Суворов оставил после себя 300 больных из 20 000 солдат (Д III. 179).
В том же письме Александр Васильевич написал, что от своей системы обучения не откажется: «Обучение нужно, лишь бы с толком и кратко; солдаты его любят… За плевелы же на меня протестовать буду!» В дружеском послании Д.И. Хвостову полководец сетовал, что обученные им войска, способные бить неприятелей, у него отбирают, а ему остается сражаться во главе необученных, как под Кинбурном. Под покровом благовидности императорского рескрипта, рассудил полководец в письме П.А. Зубову, «жало ядовитее явного злодеяния… Лет 40 назад вместо благовидности употреблялось сожаление — еще смешнее». Он не понимал, почему завистники суетятся, ведь по списочному старшинству среди генерал-аншефов он «10-й, хотя в службе старше всех» (Д III. 180 и приложение).
Оправившись от оскорблений в работе, Суворов продолжил по-своему тренировать войска и сокращать численность больных в госпиталях, где смертность на юге и так была невысока, и контролировал заболеваемость в полках и санитарное состояние, вплоть до приказов о просушке казарм{136}. Случаи высокой смертности строго расследовались с участием квалифицированных медиков, и положение энергично исправлялось. «Мне солдат дороже себя, — писал Суворов, — …пролитое полно не бывает, возьмите только меры к предохранению от зла»{137}.
Госпиталя процветали, смертность сокращалась, однако по Петербургу все равно ходили слухи, что командующий в Новороссии «упразднил госпиталя». В ответ Суворов представил статистику смертности по Полоцкому пехотному полку, здоровьем солдат которого сам был глубоко озабочен: в 1787 г. в полку умерло 424 солдата, в 1788–732, в 1789–315 («да не показанных до 200 человек»), в 1780–560, в 1791–472. При прибытии Суворова в 1793 г. в полку умерло 245 человек (из них 136 — вскоре после прибытия командующего), в 1793 г. — 180. Эту цифру он считал безобразной и расследование причин вел строжайшее, но отличие его заботы о солдатах от прошлого начальства было вполне ясно{138}.[86]
Разница между подходом Суворова и Военной коллегии к здоровью солдат была принципиальной. Генералы в Петербурге считали правильным спихнуть все вопросы солдатского здоровья на медиков: получают жалование — вот пусть и лечат в госпиталях. Для Суворова главное — чтобы солдаты вообще не болели; причины их болезней следует искать и искоренять на местах службы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
