оберегалось яростно, как часть пока еще живого и трепещущего в умерщвленном «я».
Жене в его комнате нравились шторы в красный цветочек и кактусы на подоконнике. Еще ему нравилось, что в комнате был порядок – всегдашний, безупречный, нерушимый. Однажды Женя услышал слово «чревато», в самом этом слове копошились черви, черви в чреве, это было страшное слово, но именно из него вылезал порядок.
До того как оказаться здесь, Женя был на принудительном лечении. Он тогда специально оберегал то, что в нем проснулось и зажило, поэтому не смотрел по сторонам, ничего не запоминал, а все потенциально запоминающееся выталкивал из головы. Потому что Женя выжидал, он не мучился, а вызревал для нового, свободного. Он стал удобным, послушным, глотающим все лекарства и подставляющим руку под капельницы. Женя был идеальным на всех трех медкомиссиях, и в конце концов его выпустили, наверное, кто-то из врачей его просто пожалел. Точнее, Женю не выпустили, а привезли в место постоянного проживания, потому что к моменту освобождения, после года следствия и полутора лет лечения, на него наросли инвалидность и недееспособность.
Женя сумел рассмотреть ПНИ в первый же день, пока машина, в которой его везли, взбиралась по подъездной дороге и искала нужную дверь. Четыре двухэтажных корпуса, те два, что побольше, соединены одноэтажной галереей в букву «Н». Женя тогда подумал, что в эту букву зашифрованы слова «навсегда» и «навечно». Ножки буквы «Н» были одинаковыми снаружи, но изнутри этих корпусов в Женю било различие, сильное, разительное, как если бы этажи были доставлены с разных планет, планеты жизни и планеты смерти.
Из окон первого корпуса торчали разноцветные шторы, коробки, цветочные горшки, книжки, они освещались по-разному, где-то теплым, где-то холодным, где-то торшерным и приглушенным. В одном окне Женя увидел кота, сначала он подумал, что это копилка, но потом кот стал чесать себе ухо. Второй корпус демонстрировал одинаковость, тотальную, радикальную, шторную и подоконничью, а еще исключительно холодный свет. А больше и сказать было нечего. Женю определили во второй корпус, и совсем скоро он узнал, что этот корпус называется отделением милосердия.
В отделении милосердия в основном лежали, иногда ходили и выли, холл с четырьмя диванами почти весь день был пустым, и шахматы, которые Женя нашел там в первый же день, мерцали черно-белой издевкой. В его комнате не было ничего личного, даже тумбочек, все было тусклое и подписанное белым маркером. Хотя у Жени все равно не было вещей, которые он мог бы куда-нибудь сложить. У соседей, видимо, тоже.
Два Жениных соседа никогда не вставали с кроватей, и кровати эти выглядели странно. Они были высокие, на колесиках и белые, будто нужные для того, чтобы выбрасывать доживших и умерших на этих кроватях, не касаясь их тел. Еще один Женин сосед передвигался на инвалидной коляске и мог сказать несколько слов, так что, если Женя слышал мычащее «помоги», он тут же подходил к соседу и перекладывал его на коляску. Больше заняться было нечем, кроме просмотра мультфильмов по вечерам в общем холле, где скучивались все, кто был способен покидать кровать и имел на то желание.
Через несколько дней Женю приметили санитарки. Во-первых, он ходил и передвигался ровно, а во-вторых, Женя говорил, хотя и редко, скупо, обрубая все слова, которые казались ему лишними. Так что спустя неделю Жениного проживания ему предложили отмыть от стены кал и обещали расплатиться сигаретами. Жене выдали резиновые перчатки, ведро и тряпку, помогли откатить в сторону кровать. Женя все отмыл, и это было не так ужасно, правда, ненатруженные руки быстро стали ныть. А потом Женя сказал, что не курит, и тогда его стали подкармливать сладостями. Сладости были хорошие, из магазина, завернутые в яркую обертку, которая так контрастировала с всеобщей серостью, что Женя сразу же ее выбрасывал.
Раз в неделю Жене и всем ходящим выдавали ватники, тоже подписанные белым, и выводили на улицу. Шли парами, медленно, кое-как, иногда останавливались, чтобы передохнуть. Бродили между деревьями, вокруг корпусов, и каждый раз, когда гуляющие подходили к первому отделению, Женя всматривался в расцвеченные шторами окна, через которые лезли призраки свободы. Он пытался отыскать кота, но не находил.
По средам санитарка отпирала металлическую дверь специально для Жени и выпускала его на лестницу, потом вела через галерею и оставляла в кабинете арт-терапии. Женя был единственным из отделения, кого водили к психологу, и в первый раз санитарка даже немного заблудилась. Но арт-терапия была прописана в справке под названием ИПРА[16], и санитарка решила с этим не спорить. «Блатной, что ли», – только и сказала она. Каждый день Женя подходил к этажной двери и смотрел в маленькое толстостекольное окошко. Он видел только лестницу, но надеялся когда-нибудь увидеть что-то еще. Не получалось.
Женя не спрашивал санитарку, дававшую ему работу, как ее зовут, но однажды она представилась сама: Оксана. Женя решил, что так она проявила к нему симпатию. Он продолжал отмывать кал от стен, другие задания ему пока не доверяли, до других заданий надо было дорасти. Когда в один день Женя вернул Оксане ведро, тряпку и резиновые перчатки, она спросила: «Как там твоя сестра?» Женя ничего не ответил, потому что у него нашлись только уклончиво-ненужные слова, и их он старался не использовать. Тогда Женя не понял, откуда Оксана знает его сестру, и побоялся спросить, точнее, побоялся обнаружить, что Саша стоит где-то за порогом интерната. Но потом Женя понял, что все на свете знают о той ночи больше, чем он сам. Он помнил только, что после трех выстрелов их увезли в СИЗО, потом на принудительную психиатрическую экспертизу в Крестополь. Потом было всякое. Женя вернулся к санитарке и сказал: «Оксана, а можно не сладости? Надо почитать о случае в Южном Ветре».
Оплата была высокой, вести извне стоили значительно дороже шоколадного батончика, так что Женю отправили мыть туалеты. Получилось так, что он заодно и вырос карьерно. Унитазы, стены и мойки были все в человеческих жидкостях, разнообразных и не всегда понятно откуда взявшихся, но Женя отмыл все дочиста, отскоблил добела и получил распечатку из интернета.
В шапке статьи коротко говорилось о захвате заложника и ходе следствия, но ничего не было сказано про суд – это была слишком старая публикация, сделанная в первые недели. Поняв это, Женя испытал почти забытую эмоцию – злость. Оксана вынуждала его просить еще. Тем не менее Женя продолжил читать. Из скупых предложений, из слов, ужатых до сути, стало ясно, что Сашу тогда жалели как заложницу. Там
