Мой молодой друг не спеша добил стаканчик двумя крупными глотками, так что запах далекого костра сразу растворился в облепившем нас сыром воздухе. Потом Анатоль взглянул налево, направо, будто ища прореху в плотной стене дождя, и, не найдя ее, растянул губы в улыбке. Впрочем, она не выглядела чрезмерно сердечной.
– Похоже на то. Во всяком случае, прототипы, насколько я понимаю, считают именно так. И если честно, то я рад, хотя самому верится с трудом. Знаете, далеко не с каждой книгой происходят подобные чудеса. И попасть в их весьма короткий список соблазнительно и почетно. Ведь мы, писатели, люди тщеславные, все хотим оставить след.
– Не знаю. Все же как-то нереально, – повторила я единственный оставшийся аргумент.
– Конечно, нереально, – согласился со мной начинающий хмелеть метафизик. Глаза его налились синевой и так бойко, озорно заблестели, смазанные восемнадцатилетним выдержанным скотчем, что даже сырость, казалось, отступила.
– Да и что такое реальность? Вот мы с вами сидим, смотрим друг на друга, разговариваем, вокруг мелкий, моросящий, докучливый дождь, куда ни глянь, за слоем тумана горы, мы видим только их основания, вершины спрятаны в низких облаках. Мы называем это реальностью, но разве это реальность? Разве мы можем с уверенностью утверждать, что это реальность?
Я хотела возразить, но промолчала. По моему опыту возражать хмельному мужчине совершенно безполезное занятие – пусть порезвится на просторе. И Анатоль начал резвиться.
– Мне вообще кажется, что это все шутка. Я много езжу – разные континенты, часовые пояса, времена года. И чувство нереальности у меня возникает часто и сильно, особенно от перемещения, от бессонницы, когда сознание само находится на грани реальности. Я почти уверен, что все это чья-то простая шутка. – Он сделал широкий жест рукой. – Дождь, горы, небо, набухшие низкие облака, мы с вами, наши желания, стремления, – все шутка, бессмыслица и нереальность. Мне кажется, что и разгадать эту шутку не так уж сложно, отгадка здесь, рядом, кажется, только протяни руку. Но протягиваешь руку, пытаешься схватить, а хватаешь пустоту. Ответ ускользает из-под самых пальцев.
Анатоль откинулся на спинку стула, посмотрел на стакан. То т был беспощадно пуст.
– Знаете, это как в тропическом море, когда ныряешь, там ведь много всяких разноцветных экзотических рыбок под водой. И они плавают рядом медленно, лениво, и кажется, их так легко схватить за хвост. Но когда пытаешься схватить, рыбка делает едва заметное, тоже ленивое движение, и ускользает. И опять плавает совсем близко, в каких-то сантиметрах. Она так и будет ускользать каждый раз, сколько бы ты ни пытался ее поймать. Так и с реальностью. Вернее, с поиском ее. – Он задумался. – Когда-нибудь я напишу об этом.
Я не ответила, да и что я могла сказать. Анатоль тоже молчал, блеск в его глазах вдруг разом потух, лицо подернулось усталостью. Будто легла тень.
– Знаете, пойду-ка я в номер. Все же устал, долго просидел за рулем, да и скотч добавил. А завтра утром мы продолжим работу: вы будете рассказывать, я буду писать. Что нам остается? Если мы не в силах разобраться в окружающем мире, будем создавать свой собственный.
Он улыбнулся, поднялся, чуть поклонился.
– До завтра, да? – повторил он и вышел в дождь. И там, в дожде, сразу стал его частью – сырым, уменьшенным, одиноким, неприкаянным. Он шел по мокрой траве, мокрые капли осыпали его с настойчивым упорством, он сразу покрылся ими, казалось, не только снаружи, но и изнутри.
Мне не хотелось, чтобы он вот так беззвучно растворился в туманной пелене.
– Как было в Италии? – крикнула я в пелену.
Он остановился, повернулся – казалось, дождь совсем не досаждает ему, может, он действительно находился сейчас в другой, потусторонней реальности. Но так ничего и не ответил, только выставил вверх большой палец и заулыбался хмельной улыбкой. Сейчас, на расстоянии, она мне показалась и искренней и простодушной. Но это на расстоянии, да и дождь размывал нюансы.
* * *
Они наконец осели в небольшом городке Милтоне в Нью-Джерси, там же на восточном побережье, в принципе, совсем недалеко от Бредтауна, от него их отделяли всего-то каких-нибудь три – три с половиной часа езды. Да и сам Милтон был похож на Бредтаун, в конце концов, все такие городки похожи один на другой – тихие, аккуратные, с удобной, правильно устроенной жизнью. Не исключено, что именно из-за схожести с Бредтауном Элизабет и выбрала Милтон, ведь как бы мы ни пытались отделаться от привязанностей детства, нас все равно так или иначе тянет к ним.
Влэд снял дом, тот тоже напоминал их дом в Бредтауне, только поменьше, попроще, и оттого, наверное, поуютней. Но главное, в нем не было блуждающих, тревожащих душу призраков.
Потихоньку жизнь обрела размеренность, которая была необходима подростковой психике Элизабет. Она поступила в местную школу и с неожиданным удовольствием погрузилась в школьную жизнь. Уроки, домашние задания, новые подруги, мальчики, которые тут же приметили симпатичную новенькую. Впрочем, хотя Элизабет и было приятно внимание одноклассников, она не придавала ему большого значения – слишком все они были маленькими, слишком глупыми, наивными. О чем с ними говорить, что с ними делать, что они знали, что умели?
Элизабет предпочитала помалкивать, когда девчонки начинали обсуждать ребят, в результате всегда переходя к вопросам не только чувств, но и секса. Они говорили, и их щечки становились пунцовыми, в глазах загорались огоньки, дыхание непроизвольно учащалось.
Элизабет только слушала, никогда не вмешивалась, хотя и не могла сдержать внутреннюю улыбку. Какими наивными, целомудренными были их рассуждения, догадки! Если бы они знали, думала она, как бывает на самом деле, если бы они знали, что делает она, уже давно делает, без каких-либо ограничений… Что бы они почувствовали, эти смелые в своих фантазиях девочки? Шок? Восторг? Или наоборот, зависть и, как результат, – злость, презрение? Ей никогда не узнать, потому что она никому не признается: у нее есть секрет и она не намерена им делиться.
Ее вполне устраивало сидеть где-нибудь в уголке и, едва улыбаясь самыми кончиками губ, слушать откровения подруг и думать: какие же они, в сущности, простенькие, незамысловатые девочки! Им, бедным провинциалочкам, никогда – ни через десять лет, ни через двадцать, вообще никогда – не узнать того, что уже давно стало частью ее повседневной жизни.
Ее отношения с Влэдом тоже пропитались повседневностью – стали размеренной, привычной рутиной, она привыкла к ним и не пыталась ничего менять.
Она привыкла к его любви, полной, избыточной, без остатка. Она знала, что каким бы пустым ни был ее каприз, он всегда будет исполнен, Влэд, конечно, посопротивляется поначалу, но в конце концов уступит. В результате получалась, что все решения принимала она, во всяком случае те, которые хотела принимать, которые имели для нее значение. Она стала хозяйкой в доме, хозяйкой в их жизни, и в то же время ответственность за решения лежала на нем. Ее вполне устраивал такой порядок вещей.
