Последующие дни и недели стали, наверное, самыми счастливыми для Элизабет. Во всяком случае, с того самого дня, как она потеряла маму.
Появилось ощущение, что она обрела в жизни гармонию, что все правильно и хорошо, и так будет и впредь. Школа, репетиции в театре, взгляды, которые бросал на нее украдкой Рой, его неумелые поцелуи в темной комнате, неловкие руки, которым он боялся давать волю. Если он все же трогал ее, она демонстративно опускала глаза и говорила тихим голосом: «Не надо», а когда он, ошалев от ее близости, не слушался, хватала его запястья, сильно сдавливала их, отталкивала от себя и, подпустив к голосу возбужденное придыхание, повторяла, но теперь уже настойчиво, жестко: «Я же говорю, не надо!» И он отстранялся в испуге.
В такие минуты Элизабет становилось беззаботно и радостно, ей нравилось играть роль скромницы и недотроги, в принципе естественную для ее возраста. Входя в нее, погружаясь, как еще недавно она погружалась в роль Илоны, Элизабет тем самым возвращала себе юность и отрочество, которых была так жестоко лишена.
К вечеру она возвращалась домой, где ее всегда ждал Влэд с его тихим, любящим, покорным взглядом, с его умом, опытом и знаниями, с его теплом и надежностью, и любовью по ночам, тоже заботливой, но требовательной, настойчивой, взрослой, искушенной.
Да, она достигла гармонии. Хотя и понимала, что состояние баланса нестойкое – баланс, как и любое равновесие, рано или поздно должен нарушиться. Всегда нарушается. Она уже знала, уже поняла – так было с отцом, с мамой, так устроена жизнь.
Но она не станет нарушать баланс сама. Зачем? Пускай он продлится так долго, как только возможно.
Пьеса была готова, генеральная репетиция назначена на следующую неделю. Мисс Севени решила прокатать сразу два состава – первый и второй. В зале собралось три-четыре десятка человек: родители, учителя, другие люди, так или иначе причастные к постановке. Влэда Элизабет не позвала, вообще ничего не сказала ему. Она не хотела, чтобы он приходил, пусть подождет до премьеры, а после генеральной она собиралась провести время с забавным мальчиком Роем. Сегодня она, возможно, позволит ему чуть больше, ну, если он, конечно, будет ей хорошим партнером во время спектакля.
Сначала выступал первый состав: конечно же, после месяцев репетиций он играл хорошо – прилежно, слаженно, но слишком как-то заученно, без искры, без задора. А ведь в театре самое главное – энергетика. Хотя почему только в театре? Везде, особенно в искусстве – музыке, поэзии, живописи – всем правит энергетика.
Так вот особой, завораживающей энергетики в игре первого состава не чувствовалось. В какой-то момент Элизабет даже стало скучно, она стала крутиться, оглядываться по сторонам, рассматривать сидящих в зале людей, пытаясь разобраться, кто есть кто, кто к кому имеет отношение.
Тогда она и заметила мужчину, не сидящего, как все, в зале, а стоящего в самой его глубине, почти что в проеме входной двери. В полумраке детали были неразборчивы, но похоже, он был немолод, определенно высок, казалось, немного лысоват, в руке держал трубку, которую периодически раскуривал.
Именно оттого, что он курил трубку, Элизабет и обратила на него внимание. Если бы не плотный, причудливо расползающийся в полумраке дым, словно накидка развевалась за спиной от налетающего ветра, если бы не постоянно меняющая очертания воздушная иллюзия, заметить в темноте его силуэт было бы невозможно. Именно своей отчужденностью, умышленной отстраненностью от зрительного зала высокий мужчина и привлек внимание Элизабет.
А возможно, возникло что-то еще, зыбкое, щемящее, что всколыхнуло из далекой глубины смутное, едва различимое воспоминание. Но только на мгновение. Потому что Элизабет тут же отвлеклась на действие на сцене, там сюжет подходил к кульминации – идеальная женщина пыталась отравить неудачливого профессора.
Вскоре второй состав отправился за кулисы готовиться к представлению. Когда все переоделись: девочки в одной комнате, мальчики – в другой, и вышли в коридор, Рой отвел Элизабет в сторону и начал было приставать к ней со своими поцелуями, но она резко отстранила его, и он как побитый щенок покорно отошел в сторону. Его полная зависимость тут же подняла Элизабет настроение, в ней появились лихость, кураж, а еще чувство абсолютной уверенности – сегодня она докажет всем, что она лучшая, что она просто создана для сцены.
И действительно, играла она замечательно, подчиняя себе всех – и зрителей, и партнеров по сцене, и даже сам спектакль, саму пьесу. Она стала магнитом, центром притяжения, на ней сходились все линии спектакля, врываясь в нее, прошивая насквозь, наполняя зал ее чудесной энергетикой, которую ощущали и притихшие люди в зале, а главное, партнеры – они невольно расступились, признавая ее превосходство, и казалось, их единственное назначение состоит в том, чтобы подчеркнуть блистательность ее игры, ее таланта.
Элизабет чувствовала, что ей подвластно все. Она могла вызвать смех, когда хотела того, могла заставить загрустить; она была дирижером, люди вокруг – исполнителями, их эмоции – инструментами. И она, взмахнув своей невидимой дирижерской палочкой, заставляла их играть именно ту мелодию, которую желала услышать.
Она и не заметила, как спектакль подошел к концу. Она просто умерла в нем. Во-первых, так полагалось по пьесе: доктор Пигмаштейн убивал идеальную женщину, не вынеся ее идеальности. А во-вторых, потому что у Элизабет закончились не только слова ее роли, но вместе с ними и чувства, эмоции, силы. Зал взорвался аплодисментами, и Элизабет показалось, что в нем находится не тридцать, а тридцать сотен человек, что он переполнен, набит до отказа – настолько оглушительным был восторг.
На сцену вышла мисс Севени, она начала что-то говорить, взяла Элизабет за руку, подняла ее в победном жесте – так на боксерском матче рефери поднимает руку победителя. Элизабет все слышала, но не могла отделить слова от слов, расставить их в нужном порядке. Ее охватила эйфория, восторженное возбуждение, она улыбалась, кивала, поддакивала, сама не зная, кому и чему.
Потом на сцену вышел какой-то мужчина, тоже что-то говорил, Элизабет несколько раз услышала свое имя, потом мужчина подошел к ней, так и не переставая говорить, приобнял за плечи. Он был высокий, намного выше ее самой, и ощутив на плече его тяжелую, большую ладонь, она наконец-то пришла в себя.
Прежде всего, было совершенно непонятно, почему он обнимает ее, что ему вообще нужно. А еще нахлынуло странное ощущение, будто это все уже было, происходило прежде: и сцена, и возвышающийся рядом человек, и его сильный, глубокий голос, и тяжелая рука на ее плече – смутное, скользящее по поверхности ощущение, как оно называется… Ах да, «дежавю». Кажется, его легко ухватить, разгадать, но как только пытаешься, оно ускользает.
