Теперь они уже не избегали вспоминать о прежних деньках в Бреттоне, сначала о них говорили с тихой застенчивостью, потом все с большей простотой и открытостью. Грэм сам куда лучше справился с той задачей, которую хотел было возложить на непокорную Люси. Он сам заговорил о «маленькой Полли» и нашел для этого в своем голосе такие нежные, лишь ему свойственные нотки, какие решительно утратились бы при моей передаче.
Не раз, когда мы оставались с ней наедине, Полина радостно дивилась тому, как точно сохранились те времена в его памяти, как, глядя на нее, он вдруг вспоминал, казалось, давно забытые подробности. Он вспоминал, как однажды она обняла его голову руками, погладила по львиной гриве и воскликнула: «Грэм, я тебя люблю!» Он рассказывал, как она ставила возле него скамеечку и с ее помощью взбиралась к нему на колени. Он запомнил — он говорил ей об этом — ощущение ее нежных ручонок, гладивших его по щекам и перебиравших его густые волосы. Он помнил ее крошечный пальчик на своем подбородке и ее взгляд и шепоток: «Ох, какая ямочка!» Помнил и ее удивление: «Какие у тебя пронзительные глаза», и в другой раз: «У тебя милое, странное лицо, гораздо милей и удивительней, чем у твоей мамы или у Люси Сноу».
— Непонятно, — говорила Полина, — я была такой маленькой, а такой смелой. Теперь-то он для меня неприкосновенен, просто святыня, и, Люси, я чуть ли не со страхом гляжу на его твердый мраморный подбородок, на его античное лицо. Люси, женщин называют красивыми, но он на женщину нисколько не похож, значит, он не красивый, но какой же он тогда? Интересно, другие смотрят на него теми же глазами? Вот вы, например, восхищаетесь ли им?
— Я скажу вам, как я на него смотрю, — ответила я однажды на ее настойчивые расспросы. — Впрочем, я его вообще не вижу. Я взглянула на него раз-другой год назад, прежде чем он узнал меня, а потом закрыла глаза. И потому, если бы он ходил мимо меня ежедневно и ежечасно, от восхода до заката, я бы и то уже не узнавала его черт.
— Люси, что вы такое говорите? — спросила она прерывающимся голосом.
— Я говорю, что ценю свое зрение и боюсь ослепнуть.
Я решилась этим резким ответом пресечь нежные излияния, сладким медом стекавшие с ее уст и расплавленным свинцом падавшие мне в уши. Больше она со мной о его красоте не говорила.
Но вообще о нем она говорила. Иногда робко, тихо, краткими фразами, иногда дрожащим от нежности и звенящим, как флейта, прелестным голоском, но как же для меня это было мучительно! И я смотрела на нее строго и даже ее обрывала. Однако безоблачное счастье затуманило ее от природы ясный взор, и она, очевидно, думала только: «Ах, какая нервозная эта Люси!»
— Спартанка! Гордячка! — говорила она, усмехаясь. — Недаром Грэм вас находит самой своенравной из всех своих знакомых. Но вы удивительная, чудная, мы оба так считаем.
— Вы сами не знаете, что говорите! — отозвалась я. — Поменьше бы касались моей особы в беседах ваших и в мыслях — премного была бы вам благодарна! У меня своя жизнь, у вас — своя.
— Но наша жизнь так прекрасна, Люси, или будет прекрасна. И вы должны разделить с нами нашу будущность.
— Я ни с кем не хочу делить будущность в том смысле, как вы это понимаете. Я надеюсь, и у меня есть единственный друг, но я еще не уверена. И пока я не уверена, я предпочитаю жить сама по себе.
— Но такая жизнь печальна!
— Да. Печальна. Но бывают печали более горькие. Например, разбитое сердце.
— Ах, Люси, найдется ли кто-нибудь, кто понял бы вас до конца?
Любовь часто ослепляет людей и делает их ко всему остальному бесчувственными; им нужны свидетели их счастья, а что при этом испытывает свидетель — не важно. Полина запретила писать ей письма, однако же доктор Бреттон их писал, и она на них отвечала, несмотря на все свои решения. Она показывала мне письма. Со своеволием избалованного дитяти и повелительностью могущественной наследницы она заставляла меня их читать. Читая послания Грэма, я понимала, что она гордится тем, что получает такие послания, понимала и желание поделиться радостью — то были дивные письма, мужественные и нежные, скромные и пылкие. Ее же письма должны были ему нравиться. Она писала их, вовсе не стремясь выказать свои таланты и еще менее, полагаю, выказать свою любовь. Напротив, казалось, она поставила перед собой задачу таить собственные чувства и обуздывать жар своего обожателя. Но только могли ли такие письма послужить ее цели? Грэм ей стал дороже жизни; он притягивал ее как магнит. Все, что писал он, или говорил, или думал, было для нее полно невыразимого значения. И ее строки горели этим невысказанным признанием. Эти письма согревали их души с первых слов, с обращения и до подписи.
— Если бы папа знал! Хоть бы он узнал! — вдруг сказала она однажды. — Я и хочу этого, и боюсь. Но я не удержу Грэма, он ему скажет. Хоть бы все поскорее уладилось, по правде, я ведь ничего так не хочу. Но я боюсь взрыва. Я знаю, уверена, папа сперва рассердится. Он даже возмутится, сочтет меня глупой, своенравной, он удивится, поразится — о, я не знаю даже, что с ним будет!
В самом деле, отец ее, всегда спокойный, начал нервничать; всегда ослепленный любовью к дочери, он начал вдруг прозревать. Ей он ничего не говорил, но, когда она на него не смотрела, я нередко перехватывала его взгляд, устремленный на нее в раздумье.
Однажды вечером Полина сидела у себя в гостиной и писала, я полагаю, Грэму. Меня она оставила в библиотеке, и я читала там, когда вошел мосье де Бассомпьер. Он сел. Я хотела уйти, но он попросил меня остаться, мягко, но настойчиво. Он устроился подле окна, поодаль от меня, открыл бюро, вынул оттуда, по-видимому, записную книжку и долго изучал в ней какую-то страницу.
— Мисс Сноу, — заговорил он наконец, — знаете ли вы, сколько лет моей дочери?
— Пожалуй, восемнадцать, сэр?
— Вероятно; это так. Этот старый блокнот говорит мне, что она родилась пятого мая восемнадцать лет тому назад. Странно — я перестал осознавать ее возраст. Мне казалось, ей лет двенадцать-четырнадцать. Она ведь совсем еще ребенок.
— Нет, сэр, ей уже восемнадцать, — повторила я. — Она взрослая. Больше она не вырастет.
— Сокровище мое! — произнес мосье де Бассомпьер проникновенным тоном, характерным и для его дочери.
Он глубоко задумался.
— Не горюйте, сэр, — сказала я, ибо без слов поняла все его чувства.
— Это мой драгоценнейший перл, — продолжал он. — А теперь кое-кто еще распознал его ценность. На него зарятся.
Я не ответила. Грэм Бреттон обедал нынче у Бассомпьеров. Он блистал умом, он блистал красотой. Не могу передать, как особенно сиял его взгляд, как прекрасно было каждое движение. Верно, благая надежда так окрылила его и изменила его поведение. Думаю, он решился в тот день открыть свои намерения, цель своих стремлений. Мосье де Бассомпьер наконец понял, что вдохновляет Джона. Не очень-то наблюдательный, он зато умел мыслить логически; стоило ему схватить нить, он уже без труда находил выход из запутанного лабиринта.
— Где она?
— Наверху.
— Что она делает?
— Пишет.
— Пишет? И она получает письма?
— Лишь такие, какие можно и мне показать. И, сэр… она… они давно хотели поговорить с вами.
— Полноте! Какое дело им до старика отца! Я им просто мешаю.
— Ах, мосье де Бассомпьер, не надо, зачем вы так?.. Впрочем, Полина вам сама все скажет, да и доктор Бреттон хочет с вами объясниться.
— Поздно несколько, я полагаю. Кажется, дела у них уже идут на лад?
— Сэр, они ничего не предпримут без вашего согласия. Но только они любят друг друга.
— Только! — эхом отозвался он.
Назначенная судьбой на роль наперсницы и посредницы, я вынуждена была продолжить:
— Доктор Бреттон сотни раз собирался обратиться к вам, сэр. Но, при всей его смелости, он отчаянно вас боится.
— Пусть… пусть боится. Он посягнул на мое сокровище. Если бы не он, она бы еще долгие годы оставалась ребенком. Да. Они помолвлены?
— Помолвка невозможна без вашего согласия.
— Хорошо вам, мисс Сноу, так говорить! Вам вообще свойственна правильность суждений. Но мне-то каково! Что у меня еще есть на свете, кроме дочери?! Она единственная моя дочь, и сыновей у меня нет. Неужели Бреттон не мог где-нибудь еще поискать невесту? Есть сотни богатых и хорошеньких женщин, он любой из них мог бы понравиться — он красив, воспитан, со связями. Почему ему непременно понадобилась моя Полли?
— Не встреть он вашу Полли, ему бы многие могли понравиться. Ваша племянница мисс Фэншо, например.
— Ах! Джиневру я отдал бы за него с легким сердцем! Но Полли! Нет, я не в силах с этим смириться. Он ее не стоит, — решительно заключил он. — Чем он ее заслужил? Он ей не ровня. Опять же, состояние… Я не стяжатель и не скряга, но приходится и об этом думать. Полли будет богата.
— Да, это известно, — сказала я. — Весь Виллет знает, что она богатая наследница.
