мне языке, я чувствовал в нем родную душу, душу еврея, я обонял запах библии и пророков. Читая его русские стихи, я чувствовал в каждом слове язык предков, язык библии, я чувствовал душу человека, страждущего за еврейский народ».
Приведем одно из стихотворений Фруга, в котором характерно сочетаются глубокий лиризм поэта и охватывавшее его столь часто чувство острой скорби.
«Песни весенней ты просишь, склоняя
В тихой печали головку свою...
Надо бы, милая, рад бы, родная,
Только о чем же тебе я спою?
Друг мой, я вырос в чужбине холодной
Сыном неволи и скорби народной...
Два достоянья дала мне судьба:
Жажду свободы и долю раба».
В борьбе за существование Фругу приходилось нелегко. В Петербурге для правожительства ему пришлось фиктивно «приписаться лакеем» к М. С. Варшавскому, а для заработка печатать стихотворные фельетоны в «Петербургской Газете», — в органе печати, имевшем репутацию «желтого». Его огромная популярность в среде еврейской интеллигенции не могла обеспечить ему верный кусок хлеба. Следует отметить, что стихи на идиш, принадлежавшие перу Фруга, — по мнению литературной критики, нисколько не уступают по своей одухотворенности и легкости лучшим образцам его русской поэзии, а своей «народностью» («фолькстимлихкайт») превосходят их.
Василия Лазаревича Бермана (1862—1896), печатавшего стихи в «Русском Еврее» и в «Восходе», надо отнести к палестинофильскому направлению в русско-еврейской поэзии. Он издал два сборника «Палестина» и «Сион».
Поэтом-сионистом входит в русско-еврейскую поэзию и Лев Борисович Яффе (1875). Он много печатался в «Восходе», выпустил несколько сборников («Грядущее» и др.); под редакцией Л. Б. Яффе и В. Ф. Ходасевича вышла «Еврейская Антология», посвященная «молодой еврейской поэзии» (Москва, а затем Берлин, 1922).
Попутно следует отметить, что известный поэт В. Ф. Ходасевич был полуевреем (его мать была сестрой пресловутого Брафмана, автора «Книги Кагала», выкреста и антисемита). Ходасевич много труда отдавал переводам с древнееврейского; его переводы поэм Саула Черниховского привлекли всеобщее внимание. Но в оригинальных произведениях Ходасевича не отразилось его полуеврейское происхождение.
Среди поэтов, оказавшихся в стороне от большой дороги русской поэзии, но сохранивших свое индивидуальное лицо, нужно назвать также Даниила Максимовича Ратгауза (родился в 1869 г.). Его лирические стихотворения, романсы, привлекли внимание П. И. Чайковского, переложившего их на музыку. В 1909-10 гг. вышло три тома собрания сочинений Ратгауза.
4
До сих пор мы касались русско-еврейской художественной литературы и имели дело с беллетристами и поэтами главным образом под знаком их еврейской тематики. За немногими исключениями их творчество было по содержанию национально-еврейским, хотя выражение свое получало на русском языке. Но еврейское творчество в языковом отношении всегда отличалось разнообразием; почти во всех странах еврейского рассеяния известные, а порой довольно значительные, кадры еврейской интеллигенции в культурном и языковом отношении подвергались ассимиляции, схватываясь сильными влияниями господствующей культуры. Так было в Германии и Франции, так сейчас в Соединенных Штатах Америки. И в России представители еврейской интеллигенции, получившие доступ в гимназии и университеты, проживавшие в столицах и университетских городах, естественно втягивались в общее культурное русло, приобщались к русской печати, литературе, театру, и с течением времени произошло превращение русско-еврейских писателей и поэтов в русских писателей еврейского происхождения.
Если до сих пор мы говорили о писателях, большая часть которых сохраняла тесную связь с еврейской средой, и, в сущности, даже уходя в сферу культуры и литературы, недоступную еврейской массе, так никогда и не вышла из нее, не оторвалась от корня, — то сейчас мы перейдем к характеристике вклада евреев-писателей в русскую беллетристику и поэзию, — ставших интегральной частью русского литературного процесса, ставших русскими писателями в подлинном смысле слова, независимо от того, остались ли они верны еврейской тематике в какой-либо мере или нет. Это превращение русско-еврейского писателя в писателя русского встречалось уже в 80-х гг., — и характерно оно не только для полуеврея, к тому же совершенно ассимилированного, каким был Надсон, но и для Минского, одно время тесно связанного кругом своих идейных интересов и в своей литературной деятельности с еврейскими проблемами.
К концу 19 века и в первые два десятилетия 20-го века сращивание писателей-евреев с русской литературой приобретает все более заметные формы. Более того, впервые в России наблюдается появление подлинно-русских писателей, рекрутированных из еврейской среды, — вклад которых в русскую поэзию, в историю литературы, даже в русскую национально-философскую мысль, и в русское театральное творчество порой поражает исследователя, — поражает, в частности, и способность, обнаруженная представителями еврейской интеллигенции к глубокому, внутреннему, интимному погружению, углублению в сферу русской мысли, в мир русской истории, в стихию русского творчества. Чтобы не быть голословным, ограничимся упоминанием нескольких имен, — философов С. Л. Франка и Льва Шестова, литературоведов и критиков А. Л. Волынского и Ю. И. Айхенвальда, историков литературы С. А. Венгерова и М. О. Гершензона, поэтов-модернистов Б. Л. Пастернака и О. Э. Мандельштама, беллетристов М. А. Алданова и И. Э. Бабеля.
В. Л. Львов-Рогачевский в своей работе о русско-еврейской литературе, относясь к ней с симпатией и весьма положительно, считает, однако, бесспорной «художественную малозначительность» ее. Год спустя по этому вопросу высказался А. Г. Горнфельд, хотя и в более умеренных тонах, но, в сущности, в том же смысле:
«Еврейский вклад в нее (в русскую литературу), конечно, не велик: евреи не дали пока русской литературе не только таких, как Гейне, но и таких, как Берне, Ауэрбах, Шницлер, Гофмансталь, Вассерман, Гарден. Еще бы! Немецкие евреи говорят по-немецки уже века, русские евреи говорят по-русски лишь десятилетия».
И Горнфельд осторожности ради добавляет оговорку:
«Если мы сказали «пока», то не для того, чтобы выразить какие-нибудь надежды или дать какие-нибудь обещания: мы утверждаем факт, а дальше видно будет».
Но в основном он разделяет приведенный нами выше взгляд С. Черниховского, что «за последние 50 лет в русско-еврейской литературе нет ни одного действительно художественного произведения». «Вердикт чересчур суровый», — замечает по этому поводу И. А. Клейнман, — и соглашаясь, и отталкиваясь от этого вывода.
Пожалуй, в русско-еврейской «классике», то есть в основных произведениях русско-еврейской литературы, в книгах Леванды, Богрова, Ярошевского, Бен-Ами, Пружанского и других трудно найти сколько-нибудь значительные художественные ценности, — это преимущественно бытовые, жанровые, социально-направленные, национально-апологетические или тенденциозные рассказы, романы, реминисценции, отдающие посильную дань реализму или даже натурализму в литературе. Но если перейти к следующему поколению евреев-русских писателей, то такая безапелляционная оценка, отказывающая им в патенте на искусство, не будет обоснована, да
