свои бока на солнце.
Вот те две главные причины, которые я осмеливаюсь представить на ваше благосклонное рассмотрение».
Маркиз Лучинин конфиденциально ответил: «Ваш рапорт прочел с удовольствием. Видно, что студенты Дерптского университета обыкновенные проказники и среди них нет мечтателей, занимающихся вопросами текущей политики и читающих газеты, как это водится в немецких университетах. Что же касается их преступлений, то это проистекает от неопытности и горячности, свойственных молодому возрасту, к чему надлежит всегда относиться снисходительно».
2
Студенты жили в особых кварталах. Очень часто они занимали дома целыми корпорациями. Так, по улице Ридаше жили поляки, по Петербургерштрассе — немцы, в домиках, расположенных на берегу Эмбаха, жили эстонцы. Окончивших заменяли новички, прием которых в корпорацию обставлялся торжественным ритуалом. Новичок до конца зимнего семестра считался «фуксом», то есть подручным старшего товарища: его обычно посылали за пивом, над ним выкидывали те самые шутки, каким подвергались в свое время старшие. В весеннем семестре «фукс» становился «брендером» и мог садиться за стол со старшими; он уже распевал традиционные песни, имел шпагу, и если был боек, — возможно, и дрался на дуэли «до первой крови». Так продолжалось до годовщины «комреша», то есть до пиршества, устраивавшегося 21 апреля. После «годовщины комреша» брендер был настоящим студентом. А сколько лет он должен был учиться — не было известно ни ему, ни ректору, ни кому бы то ни было…
Были студенты, приезжавшие молодыми и возвращавшиеся домой с детьми, женой и тещей и таким количеством сундуков, что они едва умещались на трех дормезах; были и такие, которые вовсе уж не возвращались, а оставались в Дерите, как «замшелые головы» (bemooste Haupter), как вечные студенты, и они старились в тех кварталах, где протекала их золотая молодость. Однако же и те, кто возвращались с семьей, и те, кто никогда не возвращались, а также и те, кто из Дерпта уезжал не на родину, а бог весть куда, — все они в Дерпте составляли свободное братство и жили как казаки в необъятных степях.
Честь, отечество и свобода — это был их девиз. Были студенты, для которых превыше всего стояли честь, отечество, родной уголок, где в фамильном замке проживали княгиня-мать и отец, страстный псовый охотник, обладатель лесов, угодий, мельниц и крепостных, обрабатывавших его землю, — и вот от достатка, выжатого с них, отец раз в год, большею частью осенью, нагружал обветшалый дормез всевозможной снедью и, посадив рядом с возницей старого дядьку, под попечением которого рос хозяйский сын, дерптский студент, которого этот старик все еще считал младенцем, — вот этому самому слуге наказывал строгий помещик: «Скажешь своему молодому барину, чтоб до следующего урожая ничего больше не ожидал от нас; к зиме пошлем также деньги на отопление. И пусть он живет в добром здоровий до следующей осени».
И из ворот старого замка лошади, громыхая, выволакивали огромный дормез, нагруженный мешками с мукой, вяленым мясом, банками сушеных и соленых грибов, битыми, а также живыми гусями, гогоча и взмахивая крыльями в клетках, посылавшими последнее «прости» родным водам. С балкона старого замка пожилая княгиня еще долго глядела на дормез, то показывавшийся на краю леса, то исчезавший, подобно одинокому путнику, бредущему по просеке нескошенного поля, — и плакала старая мать, тайком от мужа передавшая преданному слуге маленький кисет с золотом и теплую шаль, которую связали ее старые прислужницы в холодные зимние вечера у камина, рассказывая княгине наивные истории из первых лет ее замужества. Все еще плакала старая мать, между тем дормеза давно уже не было видно, и от усталости дремал старый слуга, крепко держа в памяти секретное предписание княгини — разузнать, не нашел ли ее «мальчик» в том далеком городе невесты и не ждет ли он родительского благословения? А «мальчик», которому уже под тридцать и на которого уже смотрят как на кандидата в «вечные студенты», не интересуется родительским благословением, он ждет не дождется дормеза от старого слуги, чтобы избавиться от натиска лавочников, хотя и с опаской, но все же напоминающих «господину студенту» о его долгах. Вот-вот заявится слуга, и в продолжение двух недель «мальчик» будет слушать его дребезжащий голос, напоминающий ему родной уголок и детство. Голос этот будет ему рассказывать обо всем том, что случилось в доме и о чем ему не писали, потому что князь, вернее камердинер от имени князя, писал ему три письма в год — три поздравления: с праздником рождества Христова, с его собственными именинами и с воскресением Христовым.
Будущий бакалавр богословия в продолжение двух недель слушал о том, что пес Тубо вконец ослеп и больше его не берут на охоту, что в прошлую зиму в беседке княгини волки растерзали жеребца Ментора и поэтому княгиня больше не заглядывает в беседку, что отец в настоящее время живет в той маленькой комнате, где когда-то жила мадемуазель Аннет, что… Разве возможно перечислить все то, о чем рассказывал старый словоохотливый слуга бывшему мальчику, которому он передал посланное отцом годичное жалованье и секретный подарок матери. Молодой человек уже заплатил все свои долги, и даже фрау Фогельзанг получила свою долю, расспросив у господина богослова о здоровье его родителей, а также о том, не послали ли они липового меда, столь обожаемого фрау Фогельзанг, — уже во всем городе стало известно о прибытии дормеза. Старый слуга понес к еврею-сапожнику изношенные сапоги «мальчика», побеседовав с ним тайком о своем барине, — нет ли у него невесты, не было ли случая, когда сапожник по заказу его барина шил и дамские туфли? И получил тот же ответ, что и в прошлом году: «Господин студент поведения хорошего, безупречного, и не было такого случая, а вот приходилось ему чинить до того истоптанные его сапоги, что даже стыдно сказать, до чего они ветхие… Но женских туфель или туфель для женского пола он сам не шил, и не приведи бог, если случится, потому что…» Слуга и еврей-сапожник были старые холостяки и, переглянувшись, понимали, что означало «потому что»…
«Вечному студенту» уже начинало надоедать присутствие былого дядьки, по свойственной старости забывчивости вторично рассказывавшего об ослеплении Тубо и уже начистившего сапоги «мальчика» той мазью, секрет приготовления которой одному ему был известен. Дядька успел уже зарезать гусей и пухом их набить матрац молодого господина: успел неизвестно где перестирать все его рубашки и пришить пуговицы (даже «мальчик» поинтересовался, не в конюшне ли, когда пьяный возница спал, а лошади жевали овес), — пуговицы, из коих некоторые, как успел заметить старик, сорвались преждевремен-но и неестественно,
