размолотую рожь на ячмень, полными горстями засеяли первое обобществленное поле. Потом число хозяйств выросло до тридцати, а в эту зиму увеличилось до ста шести. Да, первые колхозники с гордостью оглядываются на путь, пройденный ими за эти четыре великих года.
Скотник рассказывал историю колхоза, и все, казалось, было очень просто: не обрушилась гора, не велись кровавые войны, никто не сотворил чуда, землепашцы проливали не кровь, а пот, и все же у них, начинавших с одного быка и двенадцати дворов, теперь были табуны и стада, арба и машины, полные амбары пшеницы и ячменя; женщины доили коров, а Чолон развлекал их, играя на зурне, вечерами звучал гионд[93]. Все было очень просто, но трудно передать то одушевление, которым был полон этот юноша; он словно только что преодолел бездонную пропасть, пропасть нищеты, и радостно ступил на ту землю, которая теперь принадлежала ему. Вновь он видит горы, зимой покрытые снегом, вновь над Араксом клубится теплый туман, но у его дверей уже не стоит призрак голода, а его завтрашний день — это не слабый огонек, который вот-вот потушит буря, а ясное утро весны.
…Совещание скорее напоминало обыкновенную беседу, хотя решался вопрос о том, как будут трудиться сотни людей в течение года, определяли нормы, намечали план работ.
Сидели где придется; возле стола расположились те, кто писал. Один ходил взад и вперед по комнате, а иногда останавливался, чтобы сказать несколько слов. Иные сидели у стены, иные вокруг печки, а некоторые устроились на сундуке, который поставили здесь неизвестно для чего. Кто-то даже полулежал, обхватив руками колени.
В комнате собрался актив колхоза, его авангард, и почти все говорили толково и веско. Здесь никто не дремал, как это бывало порой на деревенских собраниях, когда монотонный голос докладчика усыплял утомленных слушателей и из углов неслось похрапывание, напоминавшее скрип арбы. Когда они говорили, то говорили серьезно, сдержанно, обдумывая каждое свое слово, а когда молчали, то думали над тем, что говорили другие. Даже Горластый Мхо не шумел, а довольствовался короткими замечаниями, и всегда дельными. Дядя Даво задумчиво строгал ножом деревянный колышек.
Вопрос, который они обсуждали, был не из легких. Под тонким снежным покровом спят поля, но завтра они проснутся. И нужно как следует подготовиться к пахоте, чтобы получить высокий урожай.
Есть у них Тигран по прозвищу «Усач», есть Тигран Тимарци, есть Тигран, которого почему-то прозвали «Сын армянина», и есть, наконец, четвертый Тигран — «Комсомолец Тико». Тиграна Тимарци нельзя посылать на прополку: он всегда вступает в перебранку с женщинами, хотя нет лучшего возчика, чем он; Тигран, Сын армянина, был душою хлопка, а Комсомолец Тико день-деньской возится с машинами. Земли много, хлопок растет обильно, надо решить, кого куда послать, сколько потребуется людей, чтобы скосить луг на берегу реки, кто сумеет сложить сено в стога так, чтобы южный ветер не разметал их.
И попутно возникают десятки вопросов: о хлопкоробах, о пропольщиках, о хлеборобах, о слесарях, о кузнецах, о каменщиках, об оплате, о том, кто лучше косит, кто лучше вяжет снопы, кто лучше подводит воду к полям и многие другие вопросы.
Пройдет немало времени, пока эти опаленные солнцем люди — это новое племя землепашцев обобществленных полей — увенчают свой труд тяжелыми, налитыми зерном колосьями.
Вы входите в дом дяди Даво, и по лицам его домашних видите, что приход ваш помешал какой-то интересной беседе: по позе дяди Даво можно было судить, что рассказывал он сам. Рядом с Даво, прижавшись к нему, словно медвежата, сидят двое смуглых ребятишек, его внуки. Один из них так и застыл с широко раскрытыми глазами: вот какое сильное впечатление произвел на него рассказ деда.
Комната всем своим видом говорила о характере хозяина дома. Стены были такими же крепкими, как коренастая фигура дяди Даво, и по всему было заметно, что дом строил заботливый хозяин: все было предусмотрено и как следует продумано. Еще очень давно, когда дядя Даво был бесприютным скитальцем, именно таким представлялся ему этот дом.
Дом был простой и удобный, а комнаты явно убирала заботливая женская рука: на окнах висели чистые занавески, на стенах — разноцветные бумажные украшения. У дверей — чистое полотенце, а над ним, в венке из сухих полевых цветов, — портрет Буденного. На всем был отпечаток достатка, а начищенный до блеска самовар сиял, как счастливый жених.
Беседа наша началась, как начинаются все беседы: дядя Даво сказал, что по его предложению собрание колхозного актива решило построить новую конюшню.
— Ну, а как сам ты поживаешь?
— Хорошо, — просто ответил он, собирая со стола хлебные крошки. Его руки не знали покоя: вот он собрал крошки и стал расправлять бахрому скатерти.
Он рассказывал о том, что подтверждал и без слов весь его дом, обстановка, его дети и внуки, их одежда и, наконец, их лица, выражавшие радость и довольство.
Случалось ли вам попасть ночью в метель, когда снежный вихрь заметает дорогу, леденит дыхание, а снежная крупа колет вам лицо, и вот уже кажется, что нет надежды на спасение, никогда не кончится эта темная ночь и злая буря. И вдруг вы видите пламя костра, с трудом добираетесь до него и, греясь у огня, уже спокойно рассказываете о том, какой опасный путь вам пришлось пройти. Так и дядя Даво рассказывал о своей жизни и о жизни таких же в прошлом бедняков, как он. Ни они, ни их деды не имели такого дома. Они жили в темноте, в черных от дыма землянках. У них были камышовые циновки, которые лежали у очага, и вся семья укладывалась на такую циновку, как ложатся в берлогах дикие звери. И даже такое существование казалось им роскошью, но случилась беда, и как птицы покидают свои гнезда, спасаясь от огня, так и они покинули высокие скалы и свои жалкие лачуги, чтобы спастись от резни.
В свое время чье-нибудь перо опишет жизнь дяди Даво, жизнь во многих отношениях удивительную. И самое удивительное в ней то, что после стольких бедствий не исчез с лица земли род дяди Даво. А сам дядя Даво вдохновенно рассказывает о том, как двенадцать дворов соединились в одно хозяйство, и для них зажглись огни новой жизни; с этими первыми двенадцатью был и дядя Даво.
— А как ты думаешь распорядиться своим заработком?
Тут в нашу беседу вмешиваются женщины — жена дяди Даво и его невестка, мать двух смуглых ребятишек; это ее руки украсили окна и стены
