в доме дяди Даво. Выяснилось, что у женщин есть свои планы на этот счет: им хочется купить швейную машину, кровать, а невестке в придачу и патефон. Но дядя Даво задумал другое: он решил сделать пристройку к дому, чтобы внизу был погреб, а на крыше летняя веранда. А потом уж он купит железную кровать. Внуки кружились вокруг деда, обнимали его, и было ясно, что им-то ничего не надо: главное, что у них есть дедушка Даво и можно забираться к нему на плечи, качаться у него на коленях и слушать всякие удивительные истории.
Зажгли огонь.
Когда невестка доставала из ящика спички, я заметил в нем связку электропроводов, ролики, желтый патрон и электрическую лампочку.
— Для чего тебе все это, дядя Даво?
— А как же, «Симистрон» обещал нам свет…
«Симистрон», «Цемстрой», «Цемшин»… какие непривычные слова. Из окон дяди Даво виднелся тоже непривычный для армянской деревни пейзаж. Напротив, у подножия холмов и на их склонах, горели многочисленные огни. Казалось, в долине раскинулся залитый светом большой промышленный город. Мы смотрели в окно на это великолепное зрелище, а дядя Даво рассказывал, что они немало потрудились на цементном заводе, и за это «Симистрон» обещал дать им свет.
— Будь здоров, дядя Даво.
— Будь здоров и ты.
Возвращаясь домой, я шел по новому деревенскому кварталу. По обеим сторонам улицы стояли одинаковые чистенькие дома, а из окон падали на дорогу узкие полоски света. Улица, прямая как стрела, тянулась до тростниковых зарослей и там упиралась в гору Зуйк.
На склоны горы легла лиловая пелена, а ее подножие окутала мгла. Вершина горы была такой ослепительно белой, что даже сквозь туман она сияла, как девичье тело под прозрачным покрывалом. Золотистая луна медленно опускалась в пропасть. Пастухи подпалили тростник, и казалось, что это горит море. Над тростником с криком кружились дикие утки. Налетевший ветер раздувал пламя, и утки напоминали каких-то огненнокрылых птиц. Величаво стояла исполинская гора, и даже огромное море огня не освещало ее утонувших во мраке склонов.
Из освещенного окна доносился гул голосов, словно несколько человек вдруг заговорили вое разом. Я заглянул в окно. Вокруг стола сидело десять крестьянских девушек, и, когда учительница делала знак, они читали вслух. Одна из них, как школьница, водила пальцем по строчкам.
— Наш колхоз будет пахать…
Слова эти звучали, как священная клятва, а когда человек произносит такую клятву, он становится могуч, как море, и под его ногами содрогается земля, в сердце вспыхивает пламя и испепеляет всю мерзость и гниль жизни, рассеивая вековую тьму, а он, освобожденный от горя и нищеты, гордо, как сокол, реет над землей.
1934
ДОЖДЬ
Перевод С. Хитаровой
Синие тучи, студеные родники, бегущие с высоких снеговых вершин, дают начало реке Дзорагет. Прихотливо извиваясь, сбегает она вниз, весной — шумным потоком, летом — прохладной струей, а осенью быстрые воды ее приносят в ущелья красновато-желтые листья. А потом над рекой, над узкими горными тропками нависает холодная мгла, и на вершины Дорийских гор падает снег.
О, тоска долгой зимы в высокогорном крае!..
Уже осыпался клен. Опадают листья с других деревьев, зловеще кричит слепая сова, а совсем рядом, в желтой листве, слышится стук дятла. Лес окутала серая мгла. Туман оседает на мох, на деревья и на каменистые склоны. Перед разрушенной часовней дымится костер чабана Сако. Я слышу запах сохнущей у костра овечьей шерсти. Потом я отгребаю горячие угли и читаю полузасыпанную золой надпись на каменной плите: «Святой старец Иеремия…» Шумят на скалах ивы. Высоко в горах бушует метель, и дикие утки летят сквозь туман в теплое ущелье.
Вот пещера. В ней сидит охотник Чатин, а у ног его, вытянув тонкую шею, лежит олень, глядя застывшим взором в серую мглу. Ветер разметал белую бороду охотника, у его ног пророс мох, из-под пальцев выглядывает красный шиповник. В глазах его, так же как у оленя, застыла не то мольба, не то безмолвная молитва. Быть может, и он когда-то разводил костер и, разжигая чубук угольком, рассказывал детям, испуганно прижавшимся друг к дружке, о том, как в пещерах хохочут бесы, а потом начинал страшную, длинную, как горная зима, сказку о людоедах.
Гудит ущелье, полное загадочных звуков, дрожит земля, качаются деревья, и падают тяжелые капли осеннего дождя.
…Я — как старый дуб ущелья.
Мне уж восемьдесят лет.
Не знавал я дней веселья,
Не был радостью согрет[94].
Шелестит шиповник, что растет на каменистых склонах, где покоится прах древнего старца. Внезапно зашумел лес, разыгрался ветер и разогнал туман, его сразу же поглотили темные расселины и пещеры. В желтой листве дуба солнечные лучи прокладывают легкие дорожки.
Безмятежно-радостный, я спускаюсь на берег реки.
Наверху, перед пещерами, лежит прах светлоликих старцев, которые жили, «каждому смертному блаженство даря»…
Река.
Над рекой, на стальных тросах, висит, покачиваясь, мост. На том берегу высится многоэтажное здание гидростанции, в его гигантских окнах отражаются скалы дорийского ущелья, лес, развалины часовни и три домика, прилепившиеся к скале.
Внутри здания с незнакомой этому ущелью энергией работают люди. Своими героическими усилиями, преодолевая трудности, они воздвигли этот дворец света. Вот окованное железом бетонное русло, по которому несутся воды Дзорагета и падают с высоких скал на могучие турбины. С бешеной силой вода вращает лопасти, приводит в движение машины, а в генераторном зале рождается ток, тысячи киловатт-часов тока.
Работают три агрегата, каждый в несколько тысяч лошадиных сил… В их грохоте я слышу историю упорного многолетнего труда. Они посылают свою энергию по проводам на металлургические, химические и другие предприятия, до самого Степанавана. В будущем одна линия соединится с Канакерской гидростанцией, другая свяжет Ленинакан с Ереваном, и таким образом в Армении будет создан могучий энергетический узел.
В шуме машин я с трудом слышу голос рассказчика. В окно вливается теплый аромат леса и запах свежей краски.
Человек стоит у мраморной приборной доски и внимательно следит за движением медных стрелок. Порой он смотрит через открытое окно на горы, на
