— Утроим число гайдуков, — старалась развеять его опасения госпожа. — Еще нынче начни отбирать пригодных парней. Кроме того, у нас тут ратники. Кто отважится пойти против меня? Каждого мятежника без промедления накажешь, и что бы ни стряслось, мы будем на граде! А его не могли захватить даже полки неприятелей. Главное, Фицко, собери побольше денег. Чем больше будет денег, тем богаче вознагражу тебя.
Таков был выход, найденный ею в отчаянной ситуации, когда гнев, злость и слепая мстительность угасли и она стала смотреть в будущее с холодной рассудительностью. Ничего другого ей не остается, как пополнить казну, расквитаться с врагами и перебраться в Семиградье. Там княжит ее брат, а у нее там град с богатым имением. Там она сможет укрыться от всего мира. Но не одна! С Юраем Заводским. Он обещал ей навестить ее, когда ей будет угодно. Она пригласит его. А если он не захочет последовать за ней, она увлечет его за собой насильно, он будет пожизненным узником ее любви…
Фицко просто наслаждался открывшимися возможностями!
Он видел, что недалек уж час, когда он достигнет вершины своего могущества.
Он будет сильным и богатым. Даже если Алжбета Батори лишится последнего своего динария…
Безумный взрыв
В мрачном кабинете настала минута молчания. Госпожа и ее слуга витали мыслями в будущем, в котором все их желания осуществятся. Молчание нарушила госпожа.
— Скажи, Фицко, что тебе известно о моих драгоценностях?
Неожиданный вопрос встревожил его.
— Стыдно мне, — пробормотал он, стараясь притворной беспомощностью отвести возможные подозрения. — Со дня кражи у меня нет ни минуты покоя. Самое горячее мое желание — овладеть украденными сокровищами и вместе с вором вернуть их в руки вашей милости. Стыдно, что до сих пор мне это не удалось, а потому я и не говорил вам о нескольких напрасных попытках и охотно промолчал бы и о последней. Я и на разбойничью свадьбу поехал ради ваших драгоценностей. Я надеялся, что мне удастся там схватить капитана Кендерешши и выбить из него признание, куда он спрятал награбленное. Но я снова потерпел неудачу, снова снискал только позор.
— Спасибо тебе, Фицко, — сказала госпожа, не сомневаясь в правдивости его слов. — Приложи все усилия, чтобы найти драгоценности не позже последнего дня года. За твои старания вознагражу тебя четвертью их стоимости.
Он вытаращил на нее глаза от удивления. Неужели она действительно хочет дать ему такую высокую награду? Но он тут же догадался, что это ложь, не более чем обещание, чтобы побудить его к действию.
— Это была бы слишком высокая награда, — с притворным умилением проговорил он, — для скромного служителя, который почитает честью служить вам и без награды, а коли понадобится — и умереть ради вас.
Он так искусно изображал преданного слугу, что доверие госпожи к нему все более возрастало.
— Сожалею, Фицко, что я слишком сурово и несправедливо наказала тебя в тот день, когда велела отвесить тебе палочные удары: постарайся забыть гнев и горечь по поводу моей несправедливости.
Она протянула ему руку. Глаза у нее светились. Он гордо выпрямился, ощущая несказанное блаженство.
Пусть госпожа как угодно притворяется, но все же она высоко его ценит.
Он наклонился и, по примеру господ, нежно взял протянутую руку и слегка коснулся ее губами.
Такое обращение горбуна немало удивило графиню. Когда она вынула из сундука кошель с деньгами и бросила, как всегда, ему под ноги, ее удивление еще более возросло. В этом жесте всегда сквозило презрение, словно она бросала кость собаке. Фицко жадно бросался поднимать кошель. Вот и теперь дикая радость вспыхнула в его глазах, алчно впившихся в округлые формы кошеля и подсчитывавших стоимость его содержимого. Но он и сам не мог понять, какая таинственная сила превозмогла в нем алчность. Он почти брезгливо отвернулся от денег, брошенных на пол.
— Возьми, Фицко, — подбивала его госпожа, — это лучшее лекарство для твоих ран.
Он отвесил рыцарский поклон.
— Ваша графская милость дала мне на раны лекарство, с которым ничто на свете не сравнится. Я счастлив, что мог поцеловать вашу руку. Рядом с этой честью золото теряет всякую цену.
Дивясь самому себе и довольный тем, как он поразил своим жестом госпожу, он выпрямился, казалось, даже вырос. Удивление чахтицкой госпожи сменилось восторгом. И Фицко почувствовал, что в эту минуту она восхищается им. Его лицо, еще более обезображенное синяками, светилось самонадеянным счастьем.
Впервые он предстал перед Алжбетой Батори такой загадкой. Впервые он заставил ее задуматься над ним, над его жизнью и чувствами.
— Фицко, да ты влюбился в меня! — воскликнула она и с ужасом смерила его взглядом. Только этим она могла объяснить его нынешнее поведение да и многие случаи в прошлом.
Он побледнел. Неожиданный поворот дела так ошеломил его, что горбун потерял речь. Он сам не сознавал, какое впечатление может произвести своим притворством и учтивыми манерами.
Был ли он влюблен в свою госпожу? То был самый опасный вопрос, который можно было бы ему задать. Он хорошо знал, что слуга, осмеливавшийся взглянуть на свою госпожу глазами мужчины, совершает величайшее преступление. Подобное оскорбление и унижение можно было искупить, только забив палками дерзкого слугу до смерти. А теперь ему предстоит ответить на этот вопрос прямо, без околичностей.
— Ну скажи, Фицко, ты влюбился в меня?
— Простите меня, ваша графская милость! — пробормотал он, переступая с ноги на ногу, словно стоял на раскаленных угольях. Он сознавал, что его интерес, равно как и отсутствие интереса могли быть истолкованы госпожой как наглый вызов и оскорбление.
— Простите меня, простите! Я и в самом деле влюбился в вас! — воскликнул он, заметив, что она смотрит на него уже не столь презрительно. И он упал перед ней на колени, решив сыграть свою роль до конца. А играл он ее так мастерски, так прочувствованно, что временами и самому казалось, что все, что он говорит, сущая правда.
— Я безумно влюбился, безумно, — все упорнее повторял горбун.
Алжбета Батори, как ни странно, даже не рассмеялась, не рассердилась. То, что ее слуга возмечтал о ней, она не восприняла как оскорбление. На лице отразилось даже некоторое сочувствие. С любопытством смотрела она на Фицко, в его маленькие глаза, наполнившиеся слезами.
— И когда же это случилось?
— Еще в те годы, когда я только начинал понимать разницу между мужчиной и женщиной. Но только сейчас, когда вы растревожили меня своим вопросом, я осознал, почему я денно и нощно думал о вас, ваша графская милость, почему я стремился выполнить любой ваш приказ и невысказанное желание и почему я так страдал, когда вы наказывали меня своей немилостью. И только теперь я понимаю, почему я избавился от Железоглавого Иштока.
Воспоминание об Иштоке, который был несколько лет назад ее любовником, было отнюдь не из приятных. С отвращением вспоминала она этого наглого, громадного мужика, от которого она никак не могла избавиться, пока он наконец не исчез без следа.
— Что ты с ним сделал? — Любопытство в ней перевесило все остальные чувства.
— Задушил его и закопал в подвале. Только теперь понимаю, почему я не мог его вынести. Ревность, адская ревность принудила меня к убийству.
— Значит, ты убил его? — Графиня смотрела на него глазами, полными удивления и страха.
— Да, и мне теперь стало легче, когда я могу признаться в злодействе, о котором никто и понятия не имеет. И еще признаюсь в другом преступлении, заслуживающем кары. Я отважился поднять глаза на женщину, красивей которой нет на целом свете. Пусть же меня за это постигнет наказание!
Вдруг Фицко заметил блестящий нож для заточки перьев, что лежал на письменном столе. Он подскочил, схватил его и подал чахтицкой госпоже.
— Вот нож, ваша графская милость, — вскричал он как безумный, — всадите мне его в грудь. Я с наслаждением приму смерть из рук, боготворимых мною!
Встретились две пары глаз. Безумный огонь воспылал общим пламенем. Фицко знал, что в эту минуту Алжбета Батори, оглушенная, безвольная, неспособная сопротивляться, не в силах была покарать его даже словом. А она видела перед собой мужчину, который убил из ревности, убил из-за нее, госпожи, и был готов принять смерть из ее рук.
Фицко напрягся для прыжка, но Алжбета Батори, хотя и чувствовала, что он вот-вот бросится на нее, не закричала от ужаса, не позвала на помощь. Опрокинутая на ковер, она лежала в объятиях Фицко, осыпаемая его поцелуями. Закрыв, словно в обмороке, глаза, она обвила руками горбатое тело. А потом, словно мутные воды страсти бросили ее в бесчувствии на подводные камни, долго лежала она недвижно, совершенно разбитая.
Фицко стоял над ней с улыбкой победителя.
Когда в голове ее наступила ясность, она вскочила, полная отвращения, словно на ковре извивался клубок змей.
