— Для меня величайшее удовольствие узнать вас лично, прекрасная госпожа. — Он обратил к ней свои улыбчивые, добрые глаза, столь чистые и ясные, что в них нельзя было обнаружить ни следа фальши или притворства.
Он склонился к ее белоснежной руке, украшенной драгоценным браслетом, и нежно поцеловал ее. Чахтицкую госпожу залил румянец. Она не знала, что взволновало ее больше: признание князя или новая загадка. Кто ему о ней рассказывал и что именно?
— До сих пор я знал о вас, прекрасная госпожа, — говорил он мягким, завораживающим голосом, — лишь по песням бродячих певцов и поэтов, однако теперь я испытываю искушение наказать их за явную скудость: я убедился, что своим искусством они способны воспеть лишь малую толику той красоты, кою имели счастье зреть.
Растерянность Алжбеты Батори разом развеялась, чувство стесненности исчезло. Ее осенило: ведь перед нею как будто Юрай Заводский тех давних лет. Таким он был тогда, на берегу Вага, именно таким… Это его стать, его лицо, голос, походка, и глаза его обжигают ее, как некогда взгляд Юрая Заводского. Вот, оказывается, почему встреча с князем так взволновала ее, вот откуда впечатление, что видит его не в первый раз.
— В оправдание поэтов и бардов, — продолжал князь, выпустив ее пальцы из нежного объятия своей ладони, — я бы мог сказать лишь одно: на свете есть красота, которую невозможно полностью выразить ни словом, ни музыкой, ни кистью.
Она торжествующе огляделась. Любезности князя наполнили ее бурной радостью. Взглядом она коснулась Юрая Заводского. В эту минуту он показался ей несчастным, маленьким, достойным жалости. Когда-то он был именно таким, как князь. А сейчас? Стареющий мужчина: лысина съедает его шевелюру и старость морщит лицо…
Князь вызывал все большее восхищение. Всякий раз он заговаривал на ином языке — в зависимости от происхождения собеседника. Проявлял поразительную осведомленность в разных областях науки и искусства. Любое несовпадение взглядов, любой обмен мнениями завершались неизменно в его пользу. Часто он высказывал забавные мысли, достойные чудака, который среди запыленных книг и отрешенных мудрецов чувствует себя так же по-домашнему уютно, как и в самом изысканном обществе. К тому же он доказал, что умеет и пить! Чаши опорожнял до дна, ссылаясь на свои принципы. Но и в питье был искусен, по громкому признанию палатина, который в шутку ставил его гостям в пример.
Чахтицкая госпожа пожирала его глазами, что заметил, однако, один Юрай Заводский. Ему дышалось свободнее, и он был за это от всего сердца признателен поразительному гостю. Хоть бы она влюбилась в него! Временами ему казалось, что его горячее желание не так уж далеко от действительности.
Господа гневаются
Уже день клонился к вечеру, когда палатин обратился к гостю с вопросом о том, каковы его впечатления от Венгрии, что тот испытал по дороге в Поважье. Князь с нескрываемым удовольствием отвечал на вопросы.
— Я давно мечтал побывать в Поважье. Именно стремясь увидеть всю его красоту, я не предпочел более короткой дороги, а направился в Вену. Там я решил кое-какие важные для меня вопросы, после чего устремился вверх вдоль Поважья: за этот крюк я был щедро вознагражден.
Рассказывал он живо, красочно и в своих описаниях пути по Поважью подметил столько любопытного, столько нового даже для тамошних уроженцев, что слушали его с величайшим интересом и гости в дальних залах, куда долетали лишь некоторые из его слов. Но когда, описав красоты Поважья, он заговорил о жителях, всех обуяло неприятное чувство.
— Единственное, что тяжко взволновало мое услажденное красотами природы сердце, — продолжал он, приняв серьезный вид, — была нищета народа, которую я наблюдал при беседах с людьми и при посещении их убогих жилищ. Я знаю, что венгерские законы, учитывая опыт восстания Дожи, держат с помощью строгих мер подданных в узде, дабы отбить у них охоту к мятежам. Но феодалы и власти значительно превышают строгие установления закона.
Палатин заерзал в кресле, графы и графини потрясенно смотрели на чудаковатого князя.
— Феодалы, — продолжал князь, — принуждают подданных делать гораздо больше, чем те обязаны по закону, вымогают большую дань, и бедняки, не получившие письменных подтверждений, вынуждены дважды платить во избежание наказания. Господа, все это чревато большой опасностью! Если бы я здесь располагал властью, я бы облегчил ярмо подданных, ибо убежден: стоит объявиться новому Доже — и страну постигнет несчастье!
Слова его вызвали всеобщий переполох. Лишь уважение, которое он уже успел завоевать, приглушило в горячих головах господ взрыв возмущения. Князь заметил действие своих слов, но продолжал как ни в чем не бывало:
— Остановился я в одном местечке, где настроение столь очевидно, что даже от меня, чужака, не сочли нужным скрывать подготовку к восстанию. В крае властвуют вельможные господа, которые не только допускают несправедливости, о коих я уже говорил, но и попирают Божии и человеческие законы, охраняющие жизнь людей. Меня уверяли, что там погубили несколько сот девушек, чьей кровью омывается некая госпожа, дабы сохранить красоту.
Алжбета Батори побледнела. Она чувствовала, как на нее уставилось множество любопытных глаз.
— И еще говорили, что эту госпожу, — продолжал князь, — оберегает своей высокой приязнью сам палатин Дёрдь Турзо, который послал в местечко триста солдат, дабы подавить мятеж в случае, если жители, возмущенные чинимыми беззакониями, убийствами девушек, все же осмелятся восстать.
Каждый знал, о каком местечке и о какой госпоже идет речь. Алжбета Батори была близка к обмороку.
Возмущение господ возрастало. В самом деле, можно ли было так ошибиться в человеке, который только что казался столь достойным восхищения! Ведь он бросает прямо-таки ужасные обвинения против присутствующей здесь дамы, а палатина, гостеприимного хозяина, объявляет здесь, во время свадебного пира, пособником массового убийства!
У всех отлегло от сердца, когда на лице князя снова появилась улыбка.
— В этом же местечке, — продолжал он мирно, — я нашел исчерпывающее объяснение всему тому, что сперва так огорчило меня. Никакие беззакония там не чинятся. Напротив, законы недостаточно строги в отношениях этих людей. Они подлы, ненавидят вас, меня, всех, кто правит ими. Такой народ не заслуживает пощады!
Эти слова пришлись всем по душе.
Стало ясно, что у чудака правильные взгляды.
— Да, — повторил он с еще большей убежденностью, — народ, который способен обвинять в таких гнусных злодеяниях одну из самых благородных и красивых женщин этой страны, такой народ не заслуживает ни малейшей пощады!
Затем он подошел к Алжбете Батори.
— Прекрасная госпожа, — обратился он к ней, и лицо его сияло от восторга, — самым неприятным впечатлением в пути было то, что мне пришлось быть свидетелем взрывов злобы и ненависти по отношению к вам. Заверяю вас в моем уважении, и позвольте высказать уверенность, что все, что я невольно выслушал от этих ослепленных ненавистью людей, — подлая ложь. — Он наклонился и с выражением глубочайшего почтения поцеловал ей руку.
В залах воцарился благостный восторг, восхищенные гости окружили чахтицкую госпожу. Каждый из них слышал кое-что от своих слуг о тайнах чахтицкого замка. Но в эту минуту, под воздействием слов князя, все сочли эти слухи ложью и клеветой.
Лишь палатин Дёрдь Турзо задумчиво смотрел перед собой. Его мучили сомнения, которые так поглотили его, что он даже не заметил, что все встали из-за стола и окружили князя и чахтицкую госпожу. Рядом остался только секретарь, а напротив сидел самый опасный соперник, упорно добивавшийся должности палатина, любимец короля, кардинал Франко Форгач. Его удлиненное лицо было равнодушно-холодным, умные глаза пронизывали палатина.
— Дорогой друг, — заговорил кардинал, непримиримый противник евангелистов, относившийся к ним терпимо и дружески лишь для того, чтобы лучше постичь их слабости, — позвольте вам сказать, что я отнюдь не убежден в ангельской невинности чахтицкой госпожи.
— А что вас заставляет сомневаться? — спросил палатин, чтобы скрыть собственную неуверенность.
— Ничего, абсолютно ничего, — загадочно улыбнулся кардинал, — я лишь присоединяюсь к мнению своего благородного друга, короля Матьяша, который — позволю высказать свою уверенность — о некоторых событиях в Венгрии лучше осведомлен, чем вы, дорогой друг!
Дёрдь Турзо раздраженно огладил бороду.
Секретарь недовольно заерзал в кресле.
— Наивысшая для меня честь состоит в том, — возгласил кардинал Франко Форгач[56], — что его королевское величество облекло меня доверием сообщить вам о своем пожелании. Вам надлежит объяснить, что происходит в чахтицком замке, прислать королю донесение об этих событиях и о том, как вы предотвратили совершение дальнейших преступлений.
