В конце года Перкинс, будучи душеприказчиком, отметил, что один гигантский роман под названием «Паутина и скала» будет опубликован издательством Harpers в начале лета 1939 года. Он также сказал, что осталось немало материала для сборника рассказов, который будет издан чуть позже.
Но ни одна часть прочитанного не показалась Перкинсу столь любопытной, как отрывки о Фоксхолле Мортоне Эдвардсе. На тысяче страниц, исписанных почерком таким размашистым и торопливым, что на одну страницу приходилось всего по двадцать пять слов, Томас Вулф изобразил пародию на своего редактора. Вулф всегда считал, что описать кого бы то ни было можно, лишь проследив с момента, как этот кто-то просыпается по утрам и занимается своими повседневными делами, какими бы банальными они ни были. В изображении Тома все чудачества оказались несколько преувеличены. Но созданный им портрет Перкинса был идеальным, за исключением того, что Вулф никогда не видел редактора в постели или вскоре после пробуждения. Автор, несомненно, думал, что знает своего героя так хорошо, что может свободно дофантазировать:
«Во сне Лис был олицетворением бесхитростности и простодушия. Спал он на правом боку, слегка поджав ноги, подсунув под щеку руки, и тут же на подушке лежала его шляпа. Когда он спал, было в нем что-то трогательное: в свои сорок пять он явно смахивал на мальчишку. Совсем не трудно вообразить, будто эта старая шляпа на подушке – игрушка, которую он с вечера прихватил с собой в постель, да так оно и есть!»[246]
Затем Вулф представлял, как Фокс садится, хватает шляпу и нахлобучивает на голову, покачиваясь, встает с кровати и направляется в душ.
«Лис хочет стать под душ, замечает на себе пижаму, вздыхает и стаскивает ее. Раздетый, в чем мать родила, не считая шляпы, снова лезет под душ, но вспоминает про шляпу и в страшном смущении – волей-неволей надо признаться, до чего же все это нелепо, – сердито щелкает пальцами и негромко, недовольно соглашается:
– А, ладно! Так и быть!
Итак, он снимает шляпу – а она нахлобучена глубоко, сидит плотно, приходится сдергивать ее обеими руками и прямо-таки вывинчиваться из нее, – нехотя вешает ее, изрядно помятую, на крючок на двери, еще минуту не сводит с нее неуверенного взгляда, словно не решаясь с нею расстаться, и, наконец, все с тем же изумленным видом становится под шипящие струи кипятка, под которыми можно свариться вкрутую!»
Затем Вулф описал, как Фокс одевается:
«Все сидит прекрасно. На Лисе всегда все сидит прекрасно. Он никогда не знает, что на нем надето, но надень он хоть мешок из дерюги или саван, завернись он в парус или в кусок холста – все с первой минуты сидело бы на нем прекрасно, во всем была бы элегантность, безупречный стиль. Все его вещи ему под стать: что ни наденет, всему тотчас передается его изящество, достоинство и непринужденность».
Вулф следовал за Фоксом на протяжении всего его рабочего дня. «Ох, этот хитрюга Лис, как простодушен был он в своей хитрости, как хитер в своем простодушии! Как честен в лукавстве и как лукаво честен, как удивительно изворотлив во всех отношениях и как прям во всей своей удивительной изворотливости! Слишком прям, чтобы стать бесчестным; слишком бесстрастен, чтобы завидовать; слишком беспристрастен, чтобы быть способным на слепую нетерпимость; натура слишком справедливая, проницательная, слишком сильная, чтобы ненавидеть; он был слишком порядочен, чтобы поступать низко; слишком благороден, чтобы опуститься до подозрительности; слишком простодушен, чтобы разобраться в бесчисленных кознях кипящей вокруг подлости, и, однако, его никто еще ни разу не провел!»
Он вплел даже его глухоту:
«Глухой, черта с два! Глухой, как лисица! Эта его глухота – увертка, фокус, обман! Когда хочет, он отлично слышит! Если говоришь такое, что он хочет услышать, уж он услышит, даже если говоришь через улицу, и не говоришь, а шепчешь! Он же сущий Лис! Можете мне поверить!» Так Вулф с помощью своего пышного воображения явил миру человека, которым восхищался всю жизнь. Неизвестно, как Перкинс воспринял картинку, за исключением того, что он с легкой досадой признался мисс Леммон, что и не подозревал, будто, по словам Вулфа о Фоксе, вечно «пренебрежительно фыркал». Известно, что он не просил Эсвелла как-то изменять или удалять что-либо из материала о Фоксхолле Эдвардсе. Так он прошел последнее испытание своей политики невмешательства в работу автора.
Издательству Harpers понадобилось семь с половиной месяцев, чтобы объединить книгу Вулфа, а Перкинсу – привести в порядок дела, связанные с наследством писателя. Редактор ответил на вопросы всех любопытствующих исследователей и написал все предложенные статьи, чтобы поддерживать имя Вулфа. Он разобрался со счетами за медицинское обслуживание Тома и попытался взять на себя своего рода управление его изданием, стараясь не наступать никому на ноги. И после недель молчания из-за своей ужасной занятости Макс написал Элизабет Леммон и ей, только ей, признался, как ужасно выдохся эмоционально. Он часто представлял себе ее спокойную деревенскую жизнь в «домике-церкви» в Миддлбурге и написал ей в декабре 1938 года:
«Хотелось бы мне подхватить туберкулез и отправиться в Саранак на полгода, а потом снова прийти в форму. Мне было бы по душе скучать и просиживать долгие вечера. А вот вы поняли, как нужно правильно жить».
В том же месяце Уиллард Хантингтон Райт – С. С. Ван Дайн – поднялся на пятый этаж здания Scribner и попросил Перкинса быть его душеприказчиком. Одна только мысль об этом была для Перкинса словно соль на рану, учитывая, что Райт был на несколько лет младше Макса. Но редактор дал согласие. Он видел, что здоровье Райта в неважном состоянии. Недавно Райт и Перкинс вместе пили «чай», и, глядя в бокал с «Courvoisier», Райт заявил не терпящим возражения тоном:
– Я так рад, что успел выпить столько бренди. Мне нравился бренди. Жалею только, что не выпил еще больше. Три месяца спустя он пережил легкий сердечный приступ. И уже начал было выздоравливать, когда внезапно случился второй удар и убил его.
Перкинс посчитал, что это вполне в духе Уилларда Хантингтона Райта – оставить после смерти законченную рукопись романа «Дело о зимнем убийстве»,[247] безупречную до последней запятой.
Зимой и весной 1939 года Перкинс был все так же погружен в работу. Большая часть его времени отняла книга Чарда Пауэрса Смита.[248] Это была сага о Гражданской войне, о рабстве и индустриализации под названием «Артиллерия времени». Как и многим другим авторам, Макс отправил Смиту «Войну и мир», и тот был так впечатлен, что попытался охватить и описать в книге дух нации во время войны. Но барахтался в этой теме в течение нескольких месяцев.
«Из этого может получиться что-то хорошее, но только после долгой и тяжелой работы. Я причинил много неприятностей многим писателям – и самому себе, – дав им почитать “Войну и мир”», – признался Перкинс Элизабет Леммон.
Смит не был таким уж важным автором, и вскоре Перкинсу стало ясно, что и его книга никогда не станет великой. Тем не менее он трудился вместе со Смитом так же старательно, как и с более прославленными авторами, и так же мучился ради него.
Рукопись разрослась до полумиллиона слов. Перкинс чувствовал, что за всем этим словоблудием скрывается даже чересчур маленькая история. Он изучал рукопись в течение нескольких недель, затем разбил на ряд сюжетов и подсюжетов и принялся искать сцены, которые можно было бы расширить.
«Он никогда не предлагал изменить ни единого слова, если только это не была какая-нибудь очевидная ошибка, – вспоминал Смит. – Вместо этого он рисовал скромные уголки красным карандашом, отмечая начало и конец отрывка, который иногда растягивался на несколько страниц, и робко спрашивал, не будет ли мне угодно рассмотреть возможность удалить эту часть».
Причины Перкинс перечислял в своих подробных письмах. Он напоминал автору, к примеру, что «ваша основная задача – рассказать свою историю, а читателя может утомить постоянно прерывающийся сюжет. Более того, он не сможет впитать всю ту информацию и описания, которыми вы наполнили главу, начиная с середины тридцать второй страницы. Вам нужно обобщить описание города… Помните, что, если вы произведете правильное впечатление с самого начала, внимание читателя будет расти все больше по мере развития истории. А вы пытаетесь сказать слишком много».
Перкинс также объяснил, почему подробное описание поезда, хоть и интересное само по себе, никак не помогло сюжету: «Оно дает полную картину того, что представляло собой железнодорожное путешествие в те дни, но никак не способствует продвижению истории». И так далее и так далее. Смит, писатель с необычайно податливым эго, счел предложения Перкинса бесценными и, за мелкими исключениями, принял их все. Прислушиваясь к советам редактора, он и сам смог сделать немало улучшений. А затем для Макса наступило время бескрайнего напряженного редактирования. В конце Перкинс признался Элизабет Леммон, что книга Смита «чуть не довела его до самоубийства». Но, проглядывая вычитанные и утвержденные образцы, он пришел к выводу, что «книга великолепна, и мне стыдно за то, что я не верил в нее и сомневался в авторе. Хотя он об этом и не знал и справился со своей работой блестяще». Это был пример двух качеств, отличающих любого профессионального редактора: возможность различить хорошую книгу между ошибками, какими бы жуткими они ни были, и упорство, необходимое, чтобы продолжать работать ради потенциала книги, преодолевая все трудности.
