«Не важно, какую главу из жизни он бы начал им диктовать, потому что вскоре обнаружилось, что единственные слова, которые он в состоянии произнести, были примерно такие: “Мисс Джонс, вам кто-нибудь говорил, как вы прекрасны?” Книгу он так и не начал, но Перкинс считал, что он все еще носит ее в себе и когда-нибудь, если не помешает несчастный случай, сможет ее извлечь», – говорил Малкольм Коули в «The New Yorker» в начале сороковых.
Как и любое издательство, Scribners спустило тысячи долларов на книги, которые так никогда и не были написаны, и ответственность за каждую из них тяжким грузом давила на совесть Макса. Когда рукописи все же приходили и оказывались совершенно непригодны для печати, он чувствовал себя еще хуже.
«Вот как все обстоит. Всю свою жизнь, всегда, я сам втягивал себя в переплет, и мне нужно было выбраться из него или погибнуть, а все из-за безалаберности и глупости. Я соглашался на эти книги, потому что находил в авторе что-то особенное, и я ответственен за это. А потом приходила рукопись или первая ее часть. Я не могу передать ее кому-то. Ибо этот кто-то скажет, что она совсем гнилая или не стоит труда. Мне приходилось работать с ней, снова и снова, почти в отчаянии. Иногда мне было стыдно даже показывать ее», – пояснял он Элизабет Леммон.
Но теперь всякий раз, когда сталкивался с такой проблемой, он набирался мужества, напоминая себе о том, как решил задачу с «Артиллерией времени» Чарда Смита, которая впоследствии стала бестселлером и которую прославляли, называя «Северными “Унесенными ветром”». Для Макса, которому приходилось выслушивать так много нытья от авторов, переписка с мисс Элизабет была самой главной эмоциональной отдушиной.
«Я так хотел бы поговорить с вами, но никогда не смогу и не стану», – написал он однажды июньским вечером в 1939 году, когда не смог вернуться домой, потому что Луиза снова развлекала единоверцев. Сидя в одиночестве в гарвардском клубе, Макс вспоминал о тех моментах, которые провел с Элизабет:
«Я был так счастлив с вами, что не могу это выразить – не то чтобы это что-то меняло. Я серьезно имею в виду, что это ничего не меняет. Похоже, вы обрели чудесную жизнь в том доме с садом и всем остальным. По-моему, вы всегда были добры и непобедимы, хотя это весьма непросто. И справедливо, что в вашей жизни все должно было быть легко».
С момента начала их переписки, с 1922 года, она была чистой и тайной, как и их любовь. Луиза знала, что они переписываются, но не знала, насколько часто, и не понимала, что они говорят друг другу. Элизабет отправляла письма Максу в офис. Когда одна из дочерей Перкинса узнала об этих отношениях тридцать лет спустя, она улыбнулась и сказала:
– Хорошо, что папочке было с кем поговорить.
Причиной для беспокойства весной 1939 года стал приближающийся выход книги Томаса Вулфа «Паутина и скала».
«И вот он я, переживаю за Тома так же, как и всегда, а точнее – намного больше», – написал он Элизабет. Первой проблемой была Элин Бернштайн. После похорон Вулфа Элин и Перкинс оказались втянуты в некое подобие дружеских отношений. Но книга, c которой миссис Бернштайн так яростно боролась несколько лет, раскрывала некоторые подробности ее романа с Томом.
«Я боюсь, что эта женщина убьет себя, – признался Макс мисс Леммон. – Она нравится мне, и я ценю ее, но я не могу ей ничего сказать!»
На первых трехстах страницах посмертной книги Вулфа автор снова возвращался к первым шагам в истории своей жизни, хотя и писал не о Юджине Ганте, а о Джордже Уэббере. Перкинс увидел доказательство свежих жизненных сил, которые появились у Вулфа после работы над романом «О времени и о реке», но ему было очень жаль, что писатель чувствовал необходимость избегать лирических и автобиографических нот. Хотя Макс и понимал причины:
«Он знал, как глубоко пострадала его семья и несколько других конкретных людей, после того как он использовал их в качестве прототипов для своих героев, хотя и значительно изменил их личности, пропустив через свое воображение. Его семья никогда не жаловалась, но все же страдала, так как знала, что Том считал их “прекрасными людьми и прекрасными героями” и не замечал личную сторону в этом деле. Он часто об этом думал и, мне кажется, в конце все-таки пришел к выводу, что должен найти способ использовать их, и своих друзей, и других, как следует замаскировав».
Однако у Вулфа была всего лишь одна история, которую он мог рассказать. Имена были изменены, но Том попался во второй раз за свою экстраординарную сцену встречи с Эстер Джек на борту корабля, и, пусть она и была описана глазами Юджина Ганта, читатель все же увидел Элин Бернштайн:
«Начиная с этой ночи Монах уже не мог видеть эту женщину такой, какой она, возможно, была; такой, какой ее видело множество других людей, и даже он сам, в первый миг их встречи. Он никогда не видел в ней полноватую матрону средних лет – она была теплым созданием с веселым личиком, переполненным кипучей и неукротимой энергии, проницательным, умелым, талантливым и способным выжить в мужском мире. Она стала в его глазах самой красивой женщиной, когда-либо жившей на земле, и не в символическом или идеальном смысле, а во всей яркой, буквальной и дикой ясности его воображения». И на протяжении последующих шестисот страниц каждое чувство и каждое событие в романе было описано очень интимно. Перкинс дошел до того, что предупредил некоторых из своих писателей не читать роман «Паутина и скала», хотя и считал, что первая половина включает лучшее из когда-либо написанного Вулфом. Макс написал Марджори Ролингс:
«Правда в том, что вторая половина книги – та, которая описывает роман, – есть и всегда была не тем, чем должна была быть. Она должна была быть написана лет через пятнадцать, наверное, и это создало бы проблемы для Тома. Ему нужно было поймать себя в нужный момент, а когда он писал о событиях совсем еще недавних, не мог представить в таком свете, в каком должен». Когда в июне 1939 года «Паутина и скала» была опубликована, Перкинс наконец-то понял, почему Эсвелл так долго собирал ее. Рукопись, которую оставил Том, была столь огромной, что ее пришлось условно поделить на две книги. К тому же она была построена из отрывков, которые предполагалось использовать в дюжине других книг. Например, незавершенные попытки Вулфа написать роман «Видение Спонглера Пола» проявились в первой части «Паутины и скалы». То, что, как Том предполагал, станет романом «Ночные люди», включая и портрет Фоксхолла Эдвардса, было переработано в продолжение «Паутины и скалы», которое начиналось как раз с того, на чем прервалась та книга. Последняя строчка послужила названием для следующей книги – «Домой возврата нет». Угроза публичного разоблачения в облике Фокса заставляла Перкинса чувствовать себя неуютно, и он признался друзьям, что его это беспокоит. Не то чтобы Вулф как-то оклеветал его. «Я просто терпеть не могу, чтобы обо мне писали. Что угодно. И это кажется мне очень странным. Учитывая все, что он узнал о Scribners, самая длинная часть, угодившая в книгу (а она довольно большая), посвящена мне», – написал он Скотту Фицджеральду.
Издательство Harpers опубликовало роман «Домой возврата нет» в 1940 году, провозгласив его «последней и самой зрелой» работой Вулфа. Перкинс, который ранее видел эту рукопись по частям, был не в восторге от книги, частично потому, что она была построена так же неуклюже, как и «Паутина и скала», но больше всего потому, что бесповоротно сделала его самого Фоксом, редактором Джорджа Уэббера. Перкинс написал по этому поводу Элизабет Леммон: «Я никогда не был Фоксом. А вы как думаете? Был? Но я никогда не был таким. Может, хуже, но не таким. Я никогда не был таким Макиавелли».
Две недели спустя Макс увидел все эти главы напечатанными и прочитал их.
«Я ошибался насчет Фокса, – снова написал он Элизабет. – Тогда я не стал читать все, но часть, которую я все же прочел, как мне кажется, произвела на меня ложное впечатление».
Как только Перкинс понял, что в целом портрет получился довольно симпатичным, написал Фицджеральду:
«Когда я читал кое-что оттуда, даже подумал, что, если бы я действительно был таким, как этот человек, у меня был бы повод гордиться собой».
И в какой-то момент он сказал мисс Викофф:
– В конце концов, не таким уж плохим я получился. Дочь Макса, Пэгги, вспоминала, как отец трясся от смеха над поведением Фокса, после того как прочитал «Домой возврата нет». Он написал агенту Генри Волкенингу:
«Я понял, в какой момент мы можем потерять всех наших писательниц – когда они прочитают, как я то и дело бормочу всякие проклятия в адрес женщин».
