ликвидировать её, но быстро понял, что ошибся; в Голландии конституция 1814 г. лишила значения Генеральные штаты, отказалась от принципа федерализма и сохранила те пятнадцать департаментов, на которые Голландия и Бельгия были разделены при империи; в Неаполе Фердинанд IV сохранил реформы, проведённые Жозефом Бонапартом и Иоахимом Мюратом, а в 1816 г. распространил департаментскую систему на Сицилию. Наконец, в Саксонии страх Фридриха-Августа перед тем, что Пруссия собирается поглотить ту небольшую территорию, которая осталась ему после венского урегулирования, убедил его в необходимости отказа от ярко выраженной неприязни к реформам, которую он до того демонстрировал. Поэтому, начиная с 1815 г., саксонский правитель начал включать все те части своего королевства, которые пользовались собственными юрисдикциями, в находящиеся под центральным управлением наследственные земли и в конечном итоге разделил страну на четырнадцать префектур, устроенных по французскому образцу. Одновременно его главный министр, Детлеф фон Айнзидель (Detlev von Einsiedel), взялся за далеко идущую реформу аппарата центрального правительства, явно имевшую много общего с реформами, проведёнными в очень многих государствах во время войны. И наконец, даже в ультрареакционных Австрии и Испании уважение к старому порядку было не настолько большим, чтобы полностью превозмочь своекорыстные монархические интересы. Так, мы обнаруживаем, что Францу I не удалось восстановить привилегии католической церкви, отобранные Иосифом II, и что он с 1811 г. по 1825 г. управлял Венгрией, совершенно не обращаясь к её парламенту. Фердинанд VII формально аннулировал все законодательные акты, принятые кортесами, но на практике позволял многим из них действовать (так, 30 июля 1814 г. он объявил, что монархия сохранит за собой право назначать административных и судебных чиновников в селениях, бывших до того сеньориями).
Отходя от сугубо административных вопросов, мы обнаруживаем, что конституционализм отнюдь не умер. И здесь прагматизм диктовал необходимость уступок. Стало понятным, что после войн 1812–1815 гг. нельзя совсем пренебрегать общественным мнением: будь то в России в 1812 г., Германии и Австрии в 1813 г. или во Франции в 1814 г., образованные круги общества стали вовлекаться в ход событий сильнее, чем когда-либо раньше. Так, Франция, Швеция, Голландия и «конгрессистская Польша» — та часть польских земель, которая была в Вене передана России — либо сохранили, либо получили конституции, вдобавок вскоре после 1814 г. они начали быстро появляться во многих южногерманских государствах. Что касается Франции, то «хартия» 1814 г., конечно же, являлась в сущности схемой, направленной на обеспечение политической стабильности и недопущение ещё одной революции, но повсюду конституционализм совершенно очевидно замышлялся как средство вовлечения в государственные дела по крайней мере образованных классов (вернёмся к Саксонии: хоть здесь архаичные конституционные мероприятия 1814 г. и не привели к прогрессу, всё же примечательно, что Айнзидель предпринимал многочисленные меры, направленные на объяснение населению действий правительства и их результатов).
Что касается переустройства общества, то и здесь реакция на наполеоновскую эпоху была разнообразной отчасти потому, что зачастую не было необходимости поворачивать назад. Возьмём, например, освобождение крепостных крестьян. Ликвидация феодализма проходила на практике, как правило, относительно безболезненно и даже приносила выгоды европейскому дворянству. В результате, не считая — чисто теоретически — Испании и одного-двух мелких германских государств, таких как Ганновер и Гессен-Дармштадт, вопрос о формальной рефеодализации сельского общества, охваченного отменой крепостного права, не вставал; более того, в таких государствах, как Баден и Вюртемберг, период после 1815 г. даже характеризуется расширением преобразований. Правда, иногда позиции дворянства укреплялись. Так, в Пруссии в 1816 г. один из новых указов подорвал шансы крестьян на обретение полной эмансипации, установив непременным её условием минимальный размер имущества, причём на необоснованно высоком уровне. Между тем, продолжая курс на поддержку юнкеров, привилегии которых в административной и судебной сфере уже получили подтверждение, прусское правительство в 1823 г. ввело в действие пересмотренную модель старых сословий, которая закрепляла их политическое господство.
В отношении гильдий, а фактически развития промышленности, двойственность имела гораздо более ярко выраженный характер. В отличие от отмены крепостного права здесь наблюдалось мощное сопротивление введению законов, относящихся к свободе промышленного производства, при этом ликвидацию гильдий отождествляли с непосредственной угрозой общественному порядку, вследствие чего в таких государствах, как Гессен-Кассель, Ганновер и Ольденбург, были полностью восстановлены их привилегии. Однако, в других государствах, например в Баварии, Гессен-Дармштадте и Пруссии 1807–1813 гг. ограничения на права гильдий были сохранены, то же самое происходило и на территориях, которые находились под французским правлением, таких как Пфальц (Palatinate) и новые рейнские провинции Пруссии, где права гильдий были полностью ликвидированы (и в Голландии мы видим, что они так и не были восстановлены). Более того, реставрация не мешала нанесению новых ударов по корпоративной практике, так, в некоторых государствах дальнейшие меры против гильдий были приняты уже в 1819 г.
Можно утверждать, что только в одной области реакция на испытания наполеоновской эпохи носила огульный характер. Учитывая то, что венское урегулирование, а также внутренняя политика многих стран эпохи Реставрации основывались на стремлении к укреплению мощи государств и порядка, наверное, не может не представляться несколько удивительным, что этой областью стали армии и военные действия на суше. Однако если и существовала по-настоящему заклеймённая проклятием монархических режимов идея, то это концепция «нации под ружьём». Хотя нельзя отрицать, что некоторые из них заигрывали с ней в последние дни войны с Наполеоном, на самом деле враждебность к ней сохранялась. Во-первых, она была неотделима от угрозы революции, и не только потому что, по словам одного прусского дворянина, «вооружать народ — значит просто организовывать оппозицию и недовольство и способствовать им»[336], но ещё и потому, что само существование крупных армий повышало вероятность возникновения международного конфликта, поэтому существовало общее согласие по вопросу о том, что поводом для новой войны непременно будет революция (отсюда искренние попытки сохранить мир в Европе с помощью так называемой «системы конгресса»). Во-вторых, большие армии были дорогостоящим бременем, которое истощённая Европа не могла вынести без величайших трудностей, что делало демобилизацию экономической необходимостью. В-третьих, везде, где она применялась, массовая воинская повинность вызывала такое повсеместное негодование, что с ним нельзя было не считаться, как с угрозой безопасности государства. И, в-четвёртых, старших офицеров в подавляющем большинстве искренне смущала военная ценность огромных масс импровизированных солдат-граждан, будь то в Испании в 1808 г., в Австрии в 1809 г. или в Германии в 1813 г., поскольку от новобранцев в лучшем случае было мало толка. В то же время, разумеется сама мысль о солдатах, которые принимают самостоятельные решения,
