своими войсками на риск, кульминацией чего стало катастрофическое поражение при Лейпциге. И наконец, уже предъявив Франции требования, к которым она была психологически совершенно неподготовлена, он зимой 1813–1814 гг. вновь сделал ставку на военный успех. Между тем Франция всё больше и больше переключалась на собственные ресурсы, так что в 1814 г. она наконец столкнулась с необходимостью вновь стать «нацией под ружьём». Наполеон не сомневался, что французы на это согласятся — отчасти отсюда сохраняющаяся воинственность императора — но фактически реальной основой власти императора являлось его de facto обещание гарантировать революционное урегулирование вопросов без возврата к крайностям 1793 г. Поскольку последние в 1814 г. были не более приемлемы, чем двадцатью одним годом раньше, особенно когда Бурбоны пообещали умеренность, и народ и «знать» изменили императору. Итак, предала ли Франция Наполеона? Хотя это утверждение является важным элементом наполеоновской легенды, на самом деле, как кажется, справедливо обратное. Если император и продолжал воевать, то не потому что Франции, революционным принципам или даже его династии угрожала опасность. Напротив, он продолжал войну потому, что не мог согласиться с ограничениями, которые державы в то время решили наложить на его влияние. Таким образом, скорее совсем не Франция предала Наполоена, а Наполеон предал Францию.
Но прежде чем делать окончательные выводы, следует рассмотреть один последний вопрос. Хотя утверждение о том, что Франция была тем или иным образом разбита вследствие применения того самого оружия, которое она использовала для покорения Европы, и представляется соблазнительным, армии, в 1812–1814 гг. противостоявшие Наполеону, были по существу традиционными. А поскольку народное сопротивление имело лишь ограниченное значение, ситуацию в действительности переломило то, что императору впервые пришлось воевать со всеми великими державами сразу. Так как это всецело лежало на его совести, мы вновь возвращаемся к отказу императора ограничить себя пределами достижимого. Обратимся теперь к Клаузевицу. Хотя его труд «О войне» внешне многое сделал для утверждения представления о том, что война является, по определению, неограниченной схваткой, ведомой с использованием всех сил нации, на самом деле Клаузевиц полагал, что война редко бывает, если вообще бывает, тотальной, при этом она фактически ограничивается необходимостью вести её в соответствии с некоторой политической целью. Однако если Наполеон когда-то и осознавал такую необходимость, то к 1812 г. он уже не видел её и, потеряв всякое представление о границах возможного, в конце концов потерял и свой трон.
Глава IX
Влияние наполеоновских войн
Наполеоновские войны и прогресс
«Есть несколько сражений… которые требуют нашего внимания… из-за их сохраняющейся важности и по причине их практического воздействия на наше социальное и политическое состояние, в котором можно проследить их последствия. Они имеют для нас реальный и неизменный интерес…»[331]
Как подчёркивает Джон Киген в своём блестящем исследовании «The Face of the Battle», этими словами викторианский историк, сэр Эдвард Кризи, даёт интеллектуальное оправдание неувядамому гипнотическому интересу, вызываемому деталями военного конфликта, который и тогда, и впоследствии представлялся находящимся в разительном противоречии с господствующим этосом западного мира, в целом, и мира историков, в частности. Процитируем Кигена:
«Формулировка Кризи снабдила всех историков, хотевших писать о сражениях, необходимым оправданием. Сражения важны. Они определяют положение вещей. Они улучшают положение вещей»[332].
Теперь, конечно же, возникает вопрос о том, что же всё-таки решили наполеоновские войны. С точки зрения простой политики мы могли бы утверждать, что занятие Парижа в 1814 г. окончательно покончило с амбициями, питаемыми следующими один за другим французскими правителями со времён Людовика XIV, на осуществление преобладающего влияния на международные отношения в Западной Европе и к тому же подтвердило победу Британии в долгой борьбе, в которую были вовлечены Британия и Франция, за коммерческое и морское превосходство. Так как сообщество историков уже давно вышло из узких рамок дипломатической истории, указанный вопрос следует задать иным образом. Так, можно было бы вместе с тем утверждать, что главный результат наполеоновских войн заключался в возвещении новой революционной эпохи, или, иначе говоря, что они фактически ничего не решили, потому что, хотя внешне старый порядок вновь твёрдо взял в свои руки контроль над судьбой Европы, перемены, выкованные трудами Наполеона и его армий, были таковы, что мирное урегулирование 1814–1815 гг. являлось по своему существу неустойчивым. Иными словами, если наполеоновские войны имели какое-то значение, то потому что они привели к фундаментальным переменам в европейском обществе. Как пишет восточногерманский историк Вальтер Марков:
«[Наполеон] не мог просто стряхнуть наследие Революции, которое пристало к нему, как вызывающая плотское возбуждение власяница. Везде, куда заводили его военные кампании, ему приходилось уничтожать феодализм, свергать монархов и насмехаться над традицией. Таким образом он продолжал оказываться исполнителем и судебным приставом, а также благотворителем — великого переворота»[333].
Хотя марксистскую традицию, из которой исходит Марков, всё больше оспаривают, доказывать, что Европа 1814 г. была такой же, как и 1803 г., всё равно что сражаться с ветряными мельницами. Да, Наполеон вызвал перемены в Европе — именно пути, по которому шли его армии, стали по большей части дорогами экспорта французской революции на Европейский континент. Но принять это — совсем не то же самое, что согласиться с тем, что период с 1803 г. по 1815 г. вызвал настоящую буржуазную революцию; сам Карл Маркс довольно ясно объяснил, что в Германии ничего подобного не было — так:
«Тогда как в Англии и Франции [к 1848 г.] феодализм был полностью уничтожен… феодальное дворянство Германии сохранило большую часть своих старинных привилегий»[334].
Итак, в данной заключительной главе нам следует попытаться определить границы имевшихся перемен и решить вопрос о том, действительно ли был Наполеон, как его называют, «одним из отцов современной Европы»[335].
Прагматические легитимисты
Некогда всё было очень просто. После разгрома Наполеона
