Снова наступило утро. Одиннадцатое по счету.
– А какой сегодня день?
– Кто знает, какой сегодня день?
Каждое утро начиналось с одного и того же вопроса, словно время могло остановиться вот в этой отдельно взятой точке. А ответ знал только командир роты, как самый главный хранитель эталонов мер, весов и времени.
– Сегодня пятое июля, а день недели… – Ремизов закатил глаза, пытаясь сосредоточиться и зацепиться за какую-нибудь дату. – Надо вспомнить, когда мы из полка уходили.
– А какая им разница? Какой день… когда уходили. На дискотеку боятся опоздать, – пробурчал сквозь утренний сон Мурныгин. – Дни недели имеют значение, когда есть суббота и воскресенье.
– Когда мы уходили, товарищ лейтенант, тоже неважно, важно, когда вернемся, – подтвердил слова товарища Фещук.
– Зрелые рассуждения. Сидение на этом бугре вам на пользу. Терпение и ожидание дали всходы философии. Не теряете даром времени.
– А «вертушка» будет сегодня? Паек, тот, что нам сбрасывали, по срокам еще позавчера кончился.
– Фещук, а вот высказался и твой личный состав, неприспособленный к тяготам и лишениям службы. Обоснуй бойцам наше положение с позиции философии, – пошутил ротный.
– Здесь моя философия заканчивается.
– Эх вы. Там, где материальный мир начинает сыпаться и разрушаться, трещать по швам, дух только крепнет. Человек, который мнит себя вершиной развития, из-за недополученной банки перловой каши становится беспомощным и слабым. Вот вам и весь материальный мир! Это оскорбление. А если пройти все испытания? Выдержать все с достоинством? Не в этом ли есть уважение к себе? Чем не философия?.. Я даже название ей придумал – суровая проза жизни.
Фещук завороженно смотрел на своего ротного:
– Товарищ лейтенант, ну вы даете, вы такой умный!
– Да ничего тут особенно умного нет. «Вертушка» будет только завтра, хоть все локти себе искусай. И воспринимать это надо спокойно, как есть. Вот и все.
– А сколько нам еще здесь находиться?
– Я не знаю.
Солнце, как однажды заведенный механизм, добралось до зенита. Тени от гребня скалы стали узкими, но солдаты умещались в них, расплющиваясь вдоль прохладных камней.
– В Ташкенте, на Алайском рынке, дыни продают. Есть очень длинные, больше метра длиной. Вкусные, сочные, кусаешь, а сок по подбородку так и течет, вах.
– Джураев, ты вчера об этом рассказывал.
– Так то вчера. – Он мечтательно цокал языком.
– А что еще есть на этом рынке?
– Все есть. Слушай, черешня есть, персик есть, урюк есть, гранат есть.
– Не заливай, нет еще гранатов.
– Сейчас нет, потом будет, гранат в сентябре будет. Но там и сейчас всего полно, вах. Помидоры копейка стоит. Правду говорю.
– Я верю. – Ремизов тихо вздохнул, вспомнив единственный в своей жизни узбекский рынок в Термезе, где после сбора урожая торговля не прекращалась даже ночью.
– Еще есть прессованные дыни.
– Это что такое?
– Не знаю, как сказать, но сладкие очень.
Разговоры притихли. После них, как обиженный щенок, начинал негромко скулить желудок. Не помнить о еде было невозможно, и говорить больше было не о чем. Узнав, что завтра будет «вертушка», солдаты добили сэкономленные запасы, справедливо решив, что, когда есть нечего, терпеть голод легче. Можно просто лечь и не двигаться, уснуть. Они уже имели свой опыт, а еще они думали, что ротный опять что-нибудь придумает.
– Товарищ лейтенант, а интересно, что сейчас в мире делается? Ведь что-то происходит, а мы ничего не знаем, – разочарованно протянул Фещук.
– Что всегда, то и сегодня. И, между прочим, про нас тоже никто не знает. Мы больше года в Панджшере – и ни одного журналиста.
– Боятся.
– Нет, не в этом дело. Их, журналистов, с экскурсоводом в Баграме поводят по Ленинским комнатам, по красным уголкам, покажут роту десантников на плацу с белыми подворотничками. Объяснят, что рота только что вернулась с учений, где отработала все положенные нормативы, своим присутствием оказала моральную поддержку афганским друзьям, пока те проверяли документы у населения в одном из кишлаков. В нескольких изданиях появятся статьи или очерки о проведенной экскурсии. А если бы их к нам, в Руху? У нас вокруг минные поля, боевые машины в окопах, почти ежедневно мины падают. Вот и представь, что они написали бы и где бы это опубликовали. Ты письмо получил с прошлой «вертушкой»?
– Получил. Короткое. От младшей сестренки. Закончила восемь классов, экзамены сдала без троек. Я его раз двадцать прочитал, наизусть выучил. Сколько раз ей говорил, пиши длинные письма. Не слушается.
– Я тоже получил. От жены. Пишет, что лето так и не наступило, весь июнь шли дожди, из-за них клубника не уродилась и помидоры могут пропасть. Зато кислого крыжовника много.
– Дома дожди, а здесь – пекло. Эх, нам бы сюда хоть одну маленькую дождевую тучку. Товарищ лейтенант, хотите, анекдот? – Фещук сел поудобнее, ради этого ему пришлось наполовину выбраться из тени. – Связисты рассказывали, когда к нам за водой приходили. В первую ночь, после того как поднялись на Мишинксанг, на КП полка все уснули, и охрана уснула. А тут на рассвете Качинский просыпается по малой нужде и видит двух «духов». Они склонились над солдатами из сопровождения авианаводчика и рассматривают УКВ-радиостанцию, с которой те спали в обнимку, молча размахивают руками и не поймут, что солдаты здесь делают вдвоем. Еще темно, и «духи» не видят, что рядом в камнях спят тридцать человек. Наконец они что-то заметили, уставились друг на друга и как бросились бежать со всех ног! Качинский за автомат, а автомата нет. Куда положил, не помнит. Пока возился, «духи» убежали, другие офицеры проснулись, открыли стрельбу. Но те быстро бежали, оружие бросили, так в них никто и не попал.
– Фещук, а твой автомат где?
Тот, не глядя, правой рукой вытащил его из-за спины.
– Сегень, твой?
– Всегда в руках. – Солдат ласково погладил ствол, – Как же в горах без него.
– Мурныгин?
– Обижаете, товарищ лейтенант. Я и когда сплю, ремень на руку наматываю.
– В том-то и дело. Как же у Качинского его не оказалось?
– Товарищ лейтенант, да обделался он со страха, и думать нечего, а его бойцы сказки нам рассказывают. «Духи» кончили бы наших ребят, а он бы и не дернулся.
– Мурныгин! А ну, закрой рот, тебе не по чину обсуждать офицера.
– Да не офицера – человека…
Разговор прервался. Мозг получил подпитку эмоциями и информацией, включил в действие все слои сознания и теперь в автономном режиме выстраивал комбинации новых логических цепей. Он будет так делать, пока не выработает новый продукт, тему следующего разговора. Но ему что-то постоянно мешало, что-то напоминающее гулкий звук падающих капель. Логическая цепь сорвалась, и мысль в который раз вернулась к этим каплям. Курить. Как хочется курить. Вот напасть. Я собирался бросить когда-нибудь. Не бросил? Вернусь в Киджолъ, к колонне, выкурю сигарету! О-о, и опять не захочу бросать. Курение – это слабость в чистом виде, а иметь слабость – иметь на одно мучение больше. Какая глупость. Покуришь – желудок обманешь. Дым притупляет голод.
– Сегень, у нас есть что-нибудь на пару затяжек?
– Товарищ лейтенант, я один окурок припрятал, но он маленький, и он последний.
– Давай, сооруди самокрутку, травы, что ли, добавь.
– У меня тоже есть «бычок», – покопался в кармане вещевого мешка Мурныгин.
Кое-что нашлось и у других курильщиков, в итоге Сегень накрутил приличную козью ножку, и она медленно пошла по кругу. В кругу сидело семь человек, и самое большее, на что ее хватило, – по три раза обойти всех.
– Товарищ лейтенант, а может, по тропе спуститься? Знаете, какие там окурки валяются! Вначале сигарет хватало, вот и бросали большие окурки.
– Все, стоп. Тема закрыта. Никто никуда не пойдет. – Ремизов сразу взял жесткий тон, чтобы и мысли не было о дискуссии. – Второго офицера нет. Ракетой от «Смерча» нас предупредили. Только дураки не понимают предупреждений.
Скоро светает. На востоке небо начало бледнеть. Звезды медленно, неспешно тают в этом предутреннем молоке. Вот и Венера. Она заканчивает свой ночной путь. Ремизов поднял вверх голову. Из самого центра купола, оставляя за собой длинный шлейф, сорвалась одинокая яркая звезда и, не коснувшись горизонта, исчезла, измерив собой, своей жизнью длину мгновения.
Начиналось утро девятнадцатого дня.
* * *
«…Какая долгая выдалась жизнь. В этом году исполнилось бы сорок. Я уже не помню начала, стирается детство, юность. Не в памяти – в памяти такие зазубрины, ого-го, не сотрешь. Стирается само ощущение прожитой жизни, ее волнующие эмоции, а остаются эпизоды, как из когда-то прочитанной книжки. Кто автор? Кто главный герой? Неужели я? Не вспомнишь. Разве могли быть в природе такие высокие снега? Разве могла быть такая теплая и добрая вода в реке? Солнце, никогда не заходящее за горизонт, а мальвы в саду бабушки Полины? Дядя Ваня, который давал покататься на своем мопеде. Подумать только, ему и тридцати не исполнилось, а мы его дядей называли. Эти уличные игры в футбол, в лапту. А как в соседний сад за грушами лазили, не столько груш хотелось, сколько эту жадную соседку проучить. А школа, сколько мучилась с нами Мария Алексеевна, в мае никто за партой усидеть не мог. Разве забудешь это? Это – вечное. Бессмертное. Ни злобы, ни корысти, ни гордыни, просто настоящая жизнь.
