до такой степени как оно никогда не было; Кому вы оным обязаны – Попечению Владык Русских! Наконец великодушное и примерное обхождение победоносных войск предводительствуемой мною Армии, при взятии города вашего штурмом, – должно вам достаточно показать, что постоянное и твердое Правительство никогда не дойдет к таковым низким мерам мщения, чтобы (как гласят вам люди недостойные) хладнокровно и обдуманно приготовить нападение на обезоруженных и спокойных жителей»[1755].
В этом интереснейшем тексте обращают на себя внимание сразу несколько позиций. Прежде всего, бросается в глаза тот факт, что фельдмаршал выстроил нетипичную для политической риторики того периода линию преемственности – Павел I, Александр I, Николай I. Логика таких рассуждений, скорее всего, имела в виду интересы адресата этого обращения. Павел I оказывался здесь необходим как император, освободивший Т. Костюшко. При этом в воззвании акцент был сделан на факте освобождения, то есть проявления милости к мятежнику. Интересна фраза Паскевича о том, что правительство не стремится «хладнокровно и обдуманно приготовить нападение на обезоруженных и спокойных жителей». Описание такой «мести» можно расценить как отсылку к Варшавской заутрени 1794 г., когда, как уже упоминалось, поляки истребили во время пасхального богослужения русский гарнизон в несколько тысяч человек. Очевидно, так фельдмаршал, теперь уже Светлейший князь Варшавский, стремился убедить жителей, что второй Варшавской заутрени, направленной против поляков, не произойдет. Интересно, что Паскевич вспомнил и уже мало кому интересную на тот момент варшавскую коронацию Николая («Кто обещал вам продолжать начатое ваше бытие политическое? – Нынешний Владыко России!»).
С течением времени разговор об «успокоении» обрел черты узнаваемого александровского нарратива примирения, прощения и забвения. Помимо очевидных установок официальной риторики (например, формулировка А. Х. Бенкендорфа о том, что капитуляция Варшавы стала «величайшем примирением»[1756]) появлялись вариации, носившие куда менее прямолинейный характер. Так, П. А. Вяземский репродуцировал на новом уровне идею славянского братства. Он писал М. Ф. Орлову: «Как ни морщись, а подай искреннюю руку братства народу, с коим сродство наше уже непреложно; сродство благоденствия или бедствий, – одну чашу пить нам; не станем мутить ее друг другу и подкидывать яд»[1757]. В тексте поэта славянская общность представлена как объективно существующая и определяющая главные позиции. В рамках такой трактовки противостояние русских и поляков оказывается хотя и неуничтожимым, но бездумно-бессмысленным. В других материалах установка на примирение была представлена «от противного». Так, А. С. Пушкин писал Е. М. Хитрово: «Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их»[1758]. Отметим, что подобное объяснение – замещение ненависти жалостью с привлечением отсылок к категориям мощи (в том числе и территориальной) для описания необходимого эмоционального режима – также часто повторяется в источниках этого периода.
Примечательно и то, что процитированные выше слова Николая у стен построенной после восстания Александровской цитадели, в которой император угрожал Варшаве «разгромом», сопровождались формулировкой «и, уж, конечно, я не отстрою ее заново»[1759]. Было ли неизвестно откуда появившееся дополнение к прямой угрозе свидетельством имевшихся у монарха сомнений? Интересно, что несколькими годами ранее П. А. Вяземский, фиксировавший в своем «Дневнике» резкие критические замечания относительно пушкинских текстов, записал: «Смешно, когда Пушкин хвастается, что „мы не сожжем Варшавы их“. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее»[1760]. Поэт, придерживавшийся в отношении подавления восстания установок, диаметрально противоположных властным, чутко уловил суть выстроенной дуальной модели взаимоотношений, в основании которой лежала связка разрушение – восстановление.
После подавления восстания по вводимому в Царстве «Органическому статуту» (1832 г.) польский сейм и польская армия перестали существовать. Существенно, что «Статут» не уничтожал коронование монарха как польского короля. Согласно статье 3 этого документа, «Коронование Императоров Всероссийских, Царей Польских, заключается в одном и том же священном обряде, который будет совершаем в Москве, в присутствии Депутатов Царства Польского, призываемых к участвованию в сем торжестве»[1761]. По сути, Николай I не нашел возможности просто перечеркнуть александровское установление. Даже после бунта поляки оставались, по точному определению Н. М. Карамзина, в утвержденном законом «достоинстве особенного державного народа»[1762].
В мае 1831 г. в Петербург прибыла делегация Царства Польского. По этому случаю в Зимнем дворце были собраны представители военного и гражданского корпуса империи – генералы и адмиралы, штаб– и обер-офицеры гвардии, сухопутный и морской штаб, сенаторы, гражданские чины первых четырех классов, а также придворные[1763]. Дамы были одеты в «русское платье»[1764]. «Старший депутат» произнес речь, в которой выражал монарху «верноподданнейшую благодарность за Всемилостивейшее всепрощение и за оказанные Царству милости»[1765]. Важные для позиционирования власти Романовых в Царстве риторические структуры «прощение» и «благодарность» сошлись наконец воедино. Чтобы обрести благодарность за прощение, потребовалась, впрочем, директивная установка со стороны императора, а пространством, в котором все присутствующие смогли обнаружить столь вожделенную гармонию, стал Зимний дворец. Нарратив взаимодействия с Польшей усложнялся, но не менялся.
Весной 1832 г. в Польшу начали возвращаться уроженцы Царства, высланные во внутренние губернии империи в период восстания[1766]. Прощенных отправляли на запад «на счет доходов Царства Польского»[1767], в казне которого после длительного военного противостояния с Россией денег не было. А значит, «капитальный долг» Царства перед Российской империей продолжал расти.
Обиженный на Польшу Николай не был в Варшаве несколько лет. Приехав в столицу Царства Польского в 1835 г., он произнес пред пришедшими приветствовать его депутатами эмоциональную речь, в которой укорял их в неблагодарности и нарушении клятвы верности[1768]. Император вновь говорил со своими поляками; он описывал новые – по своей глубинной сути старые – принципы отношений между поляками и империей. Все действо было организовано в имении Лазенки недалеко от столицы, откуда несколькими годами ранее бежал ноябрьской ночью едва избегнувший убийства великий князь Константин Павлович. В честь приезда монарха Варшава была ярко иллюминирована. Городские здания украшал, как и прежде, вензель «М» – Миколай.
Заключение
21 апреля 1945 г., за несколько дней до окончания Второй мировой войны, Советский Союз и Польская Республика подписали «Договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве».
К этому моменту у новой, советской власти уже была своя история взаимоотношений с Польшей, которая получила независимость после падения Российской империи. В этой истории была проигранная Советско-польская война 1919–1921 гг. с колоссальным количеством жертв[1769] и заключенный по итогам противостояния Рижский мирный договор (1921 г.)[1770], закрепивший переход под контроль Польши части территорий бывшей Российской империи. Согласно последнему документу, советская сторона освобождала Польшу «от ответственности по долговым и всякого рода иным обязательствам… по внешним и внутренним займам бывшей Российской Империи»[1771]
